Моя жизнь: до изгнания

Вялотекущая шизофрения

В начале шестидесятых годов советская медицина для борьбы с инакомыслящими стала использовать диагноз “вялотекущая шизофрения”. Под этот диагноз мог попасть фактически любой человек, хоть чем-то отличающийся от рядового обывателя. Пустив в ход этот диагноз, легко можно было упечь в психушку всякого несогласного с банальностью и рутиной, царившей повсюду. Увлекаешься “шумовой музыкой” (по определению Никиты Сергеевича Хрущёва), то есть джазом в лице Майлза Дэвиса, Телониуса Монка, Чарли Паркера, – явный симптом вялотекущей шизофрении. Любишь представителей упаднической буржуазной культуры: импрессионистов, фовистов, кубистов и сюрреалистов – опять же тревожные симптомы той же вялотекущей. Под подозрение попадало всё, что могло насторожить официальные союзы писателей, музыкантов, художников и неусыпных церберов различных парторганизаций, оберегающих свою кормушку.

Диагноз “вялотекущая шизофрения” ставили инакомыслящим, если их уличали в религиозности, оригинальности, повышенном чувстве собственного достоинства, в реформаторстве, склонности к правдоискательству и недостаточной адаптации к социальной среде. Человек с таким диагнозом лишался права управлять автомобилем, поступать в высшие учебные заведения, становился невыездным. Перед каждым праздником или визитом в СССР крупной политической фигуры “вялотекущих” на всякий случай госпитализировали в психиатрическую больницу.

На принудлечение в психбольницы бросали тысячи людей с “неисключённой возможностью вялотекущей шизофрении”. А в целом по стране результатом этой “диагностики” стало признание психическими больными около двух миллионов человек.

В 1977 году Всемирная психиатрическая ассоциация приняла декларацию, осуждающую использование репрессивной психиатрии в СССР. Но только через двенадцать лет, в 1989 году, советские психиатры признали факты “психиатрического злоупотребления”, и около двух миллионов человек были сняты с учёта, а реабилитированным жертвам “политической психиатрии” государством должна была выплачиваться денежная компенсация.

Но в 1961-м всё шло своим чередом, и поэтому неудивительно, что в клинике Осипова я встретил трёх товарищей по несчастью. Один из них был мой соученик по СХШ – талантливый скульптор Александр Нежданов, второй – тоже скульптор, Лера Титов – он выбивал имена покойников на надгробных плитах и тем самым зарабатывал себе на пропитание. Третьим был Саша Арефьев по кличке Арех – замечательный художник, глава группы, которую в кругах художников-зубоскалов шутливо именовали то “Болтайкой”, то “Помойкой”. Нежданов был заподозрен в “вялотекучке”, а Титов с Арехом лечились от абстиненции: оба были заядлыми морфинистами и вкалывали себе столь немыслимое количество морфия, что служили наглядным пособием для молодых врачей. Правда, как только было замечено, что мы знакомы, нас тут же разъединили. Ареха и Нежданова перевели в спокойное, а я с Лерой Титовым остался куковать в беспокойном, и недолгое время общение с интересным, остроумным собеседником заметно скрашивало моё пребывание в советском бедламе.

В этом необычном месте мне предстояло встретиться и с первым олигархом, самым богатым человеком мира, и с гениальным шахматистом, и с сыном президента Соединённых Штатов Америки, который одновременно являлся советским танком… Меня окружали и те, кто мучился в преисподней, и те, кто вкушал здесь райское блаженство, и ещё многие, коих “игры разума” привели в дом скорби. В мистическом пространстве коридора, палат, столовой, курительной комнаты и туалета кроме сорока больных ютились пришельцы из космоса, ползали адские существа, от вида которых дыбом вставали волосы, брели с автоматами фашистские солдаты, рвались мины…

Сами пациенты обладали чудесными свойствами: могли общаться с космосом, есть каждый день и при этом не облегчать желудок годами, лежать каждую ночь в подземелье закованными в цепи, а утром, освободившись, как Гудини, ковылять по коридору в столовку. И для того, чтобы спасти кого-то от врагов, кого-то от адских мук, кого-то вызволить из темницы, добрые доктора колдовали с медикаментами, с электрическими проводами и при помощи химии и электрошоков пытались вернуть болящих в реальный мир. А на тех, кто не удостоился потусторонних явлений, испытывали различные психотропные препараты, которые могли вызвать самые разные видения. Одним словом, подобные мне выступали в роли подопытных кроликов в этой совсем не смешной пьесе Господа Бога.

После двух-трёх лет таких “экспериментов” кролик превращался в кочан капусты, в брюкву или турнепс, и овощеобразное существо увозили на всю оставшуюся жизнь в больницу хроников. (Моей матери было сказано, что раньше чем через два-три года я домой не вернусь.)

Поскольку клиника была экспериментальная, больным позволялось многое, что было настрого запрещено в психиатрических больницах обычного типа. Здесь можно было разгуливать голым по коридору и в таком же виде завтракать, обедать и ужинать. Можно было не стричься и не бриться; кроме донельзя обросшего боцмана Крысы, я видел психа с закрученными, как у Сальвадора Дали, усами. А ещё можно было записывать послания миру и вдруг посетившие откровения, рисовать… Для рисования даже давался карандаш и несколько листов обёрточной бумаги. Разумеется, чтобы карандаш подточить, ни ножичка, ни точилки не полагалось. Я зубами обгрызал кончик карандаша, а обнажившийся грифель оттачивал о железную батарею, обогревавшую больничный коридор.

Я запечатлевал физиономии “чайников” и делал иллюстрации к сочинениям Гофмана, Андерсена, Шарля де Костера и Мориса Дрюона. Во время вечернего обхода врачи отбирали у меня иллюстрации и уносили во врачебный кабинет. Но кой-какие рисунки мне удавалось спрятать под матрас и сохранить для себя.