Моя жизнь: до изгнания

Монастырское утро

Вскоре, решив, что образами нищей братии я наполнился предостаточно, отец Алипий поручает мне сопровождать его во время обходов монастыря, водить к вечерней службе и отводить потом в наместничий дом.

Прогулки по монастырю, пасеки, скотный двор, беседы с Петей-петухом, тянущийся за наместником хвост жалобно гундящих попрошаек, вечерние богослужения, беседы об искусстве за ужином, иногда перетекающие в весёлое раблезианство, и уже безо всякого похмельного синдрома – весёлый и плотный завтрак на кухне, куда приходят с утренними докладами эконом, казначей и приносится почта…

Как сейчас помню эту кухню, залитую светом, массивную фигуру отца Алипия, попивающего чай и выслушивающего то торопливый говорок казначея, то неторопливый басок отца эконома. Получив дельные советы от отца Алипия и попросив благословения, оба исчезают. Через пару минут, громыхая сапожищами, на кухню входит молодой монах с кожаной сумкой на плече, наполненной газетами, журналами и письмами, – это монастырский почтальон отец Досифей. Крестьянская физиономия украшена не только редкой бородёнкой, но и множеством прыщей. С утра у отца Алипия весёлое и игривое настроение, он любит подтрунивать над молодыми монахами. “Батюшки святы! Прыщей-то у тебя на морде сколько!” – всплеснув руками, с деланым изумлением восклицает он, глядя на смешавшегося монаха. “Так уж, видно, Господу угодно”, – робко бормочет монах, опустив голову. “Да нету Господу до твоих прыщей никакого дела! А баба тебе нужна! Тогда и прыщи послезают!” – ошарашивает монастырского почтальона отец Алипий. “Так ведь не положено нам”, – сдавленным голосом произносит густо покрасневший и окончательно смущённый монах. “Ну вы только посмотрите на него! – весело кричит отец Алипий, повернув ко мне лицо. – Баба для него ещё не положена! Так отец наместник, что ли, должен ему бабу найти и положить?! – с нарочитым возмущением продолжает он. – Сам найди себе бабу!”

Чувствуется, что бедняга монах готов уже провалиться сквозь землю. “Отец наместник, благословите идти”, – умоляюще шепчет он. “Ну ладно, ступай, Досифей”, – милостиво отпускает его отец Алипий, и снова слышен грохот сапог сбегающего по деревянным ступеням лестницы монастырского почтальона.

Утренние шутки отца Алипия чаще всего носили раблезианский характер. Монаха, в обязанности которого входило приносить к столу наместника съестное, он мог ошарашить и вогнать в краску, извлекая из корзины снедь. Держа в руках толстенную чесночную колбасину, отец Алипий нюхает её, взвешивает в руках… “Солидная это штуковина, – задумчиво произносит он и, неожиданно повернувшись к молодому монаху, весёлым голосом спрашивает: – А что, у тебя, отец Феофил, такая же штуковина или ещё больше?” Смущённый монах багровеет и, делая вид, что не понял вопроса, торопливо начинает перечислять, что ещё лежит в продуктовой корзине: “Там, отец наместник, помидорки, огурцы ещё есть…” “Огурцы? – с интересом в голосе переспрашивает отец Алипий и извлекает на свет небольшой зелёный огурчик. – Так, может, у тебя вот такой под подрясником болтается?” И, смеясь, отпускает вконец растерянного монаха.

Вдоволь повеселившись, отец наместник продолжает завтрак, а я вспоминаю перечень овощей и фруктов, которые закладывали себе в гульфики весёлые персонажи Франсуа Рабле. И неожиданно завтрак заканчивается долгими рассуждениями о схожести и различии путей художника и монаха, между творческим и молитвенным взлётом и озарением. И та беседа, продолжившаяся во время обхода монастырских владений, как и то бурлескное утро, помнится мне и по сегодняшний день.

Будничные дни монастырской обители не обходились без происшествий. То нажравшийся самогона воинствующий молодой атеист начинает хулиганить, приставая к монахам и пугая старушек-богомолок непристойной бранью в адрес церкви, – нечестивца быстро усмирял отец Алипий, преображаясь в эти моменты в бойца Ивана Воронова. То из ворот монастыря выталкивают молодую парочку, которую обнаружили предающимися блуду в укромном местечке. То одержимая бесом похоти и любострастия деревенская бабёшка с леденящими душу воплями валится на землю перед монахами, задрав юбку и бесстыдно оголив срамное место. А то при виде церковного шествия бьётся в корчах и пене на земле не то эпилептик, не то бесноватый… Горбатые, хромоногие, слепые, немощные, привезённые в колясках, кривоногие карлы и карлицы, мрачные северные богомольцы – кто только не съезжался в эту древнюю святую обитель, пока ещё не закрытую советской властью! И весь этот люд – тоже своего рода духовное хозяйство отца Алипия, за которым нужно было присматривать, кого-то опекать, а кого-то выдворять за ворота.

Он обладал приводящей в изумление способностью безошибочно вычислять бездельников, разыгрывающих кликуш и бесноватых, хромоногих и увечных. На моих глазах добрая половина представителей этого Двора чудес была им в одночасье разогнана. Он мог подойти к вопящему, бьющемуся в корчах бесноватому и суровым голосом произнести: “Хватит кривляться! Встань с земли, спину застудишь!” – и через минуту мнимый одержимый стоит перед отцом Алипием, виновато моргая глазами и что-то бормоча в своё оправдание. “В следующий раз увижу валяющимся, вызову милицию”, – этими словами отец Алипий заканчивает очередное “чудо с исцелением бесноватого”.

“Давно охромел?” – тихим голосом спрашивает отец Алипий, остановив с трудом ковыляющего молодого парня, опирающегося на толстенную свежевыструганную палку. “С юных лет, отец наместник”, – скорбно ответствует убогий. “С детских лет, говоришь… – тянет отец Алипий. – А ну, дай сюда палку! – неожиданно рявкает он и, не дожидаясь, выхватывает её из рук хромого. – С такой палкой только на медведя ходить, а не по монастырю шастать. А теперь попробуй без неё идти, и быстро! И чтоб я тебя здесь больше не видел!” И “исцелённый” хромой бежит рысцой к монастырскому выходу, боязливо оглядываясь на грозную фигуру отца наместника…

Словом, так или иначе выяснялось, что можно мигом вылечить скрюченную ревматизмом руку, выдернув её из широкого рукава нищенской куртки, распрямить согнутые пальцы рук и, пригрозив молодым бездельникам милицией, приучить их к хозяйственной работе в монастыре. Ох как мудро поступил Патриарх всея Руси, назначив наместником Псково-Печерского монастыря бравого вояку Воронова, избравшего монашеский путь!

Как-то раз во время очередной прогулки, когда я, как обычно, сопровождал отца Алипия, слушая его рассуждения о красоте пейзажа в картинах русских передвижников, мы натолкнулись на молодого художника, зарисовывающего в небольшой альбом монастырскую звонницу. Был он рослым и широкоплечим, с русой, аккуратно подстриженной бородкой, с торчащей из-под кепки густой шевелюрой; на широкой краснощёкой физиономии приветливо светились светло-голубые глаза. Ну прямо Иван-царевич или Бова-королевич из русских сказок или герой фильма о русских богатырях! (И, как потом выяснилось, он действительно снимался в эпизодах “Андрея Рублёва” у Тарковского, а спустя какое-то время снимется в эпизодах фильма о русской революции американца Уоррена Битти.) Имя богатыря было Евгений, фамилия – Есауленко.

Просмотрев рисунки русого красавца и одобрительно похмыкав, отец Алипий неожиданно приглашает молодого художника отужинать с нами сегодняшним вечером, и тот с радостью соглашается. Я и не предполагал, что судьба в этот день свела меня с человеком, который больше тридцати лет будет шагать со мной по жизни, всегда любя меня как художника и много раз предавая как человека…

А пока мы сидим за наместничьим столом с отборной “едовщиной” и неизменными бутылками “Двина”, и тут выясняется, что Есаул (так обозначил его в первый же вечер отец Алипий) отлично справляется с коньяком по-архиерейски, не падает и не блюёт даже после второго бокала, уминает за обе щеки всё, что подсовывает ему хозяин, и я понимаю, что за этим столом Есаул будет сидеть ещё не раз.

И надо признаться, что участник застольных посиделок из него получился преотличный. Он ел и пил за троих, умел порассуждать об искусстве и высоких материях и пришёлся и мне, и отцу Алипию по душе. Казалось, именно с нами, двумя молодыми художниками, позволял себе отец Алипий расслабиться, вспоминая молодые годы, когда он писал картины, отчаянно спорил об искусстве и вёл, наверное, не совсем монашескую жизнь. И как бы в подтверждение моих предположений, после солидного возлияния он открывал иногда старинный шкаф, где стоял на полке спрятанный старенький патефон и лежала стопка пластинок с цыганскими песнями, и, поставив какую-то запись, лихо отплясывал, высоко вскидывая ноги в офицерских сапогах.

“Молодым я ещё и не такие коленца мог выкинуть!” – не без гордости говорил он, усаживаясь опять за стол и глядя на нас с Есаулом, слегка обалдевших от увиденного. Потом опрокидывал в себя очередной фужер с адским пойлом и отправлялся на покой, а мы с Есаулом прибирали стол и бежали к койкам в надежде вздремнуть до звона утренних колоколов.

Но и раблезианские застолья не обходились временами без происшествий, иногда забавных, а иногда не совсем. Кое-какие вре́зались мне в память, и каждый раз отец Алипий демонстрировал удивительную способность с блеском выходить из неловкой ситуации.

Как-то ночью, перебрав горячительного, отец Алипий, выйдя с нами на балкон вдохнуть ночной прохлады, увидел скользящего бесшумной тенью по двору, вечно не спящего отца казначея. “Отец Нафанаил, а ну поди-ка сюда! – весело окликнул его отец Алипий и, когда тот приблизился, продолжил: – Немедля буди молодых монахов, пусть здесь, напротив балкона, роют яму четырёх метров в длину, трёх в ширину и двух в глубину!” – “Сейчас пойду разбужу. Благословите, отец наместник”, – несётся снизу голос опешившего отца казначея. “Бог благословит”, – отвечает наместник, уходя с балкона, и отправляется к себе на покой. Прибирая стол, мы вскоре слышим стук и скрежет лопат, которыми монахи роют землю.

Ни свет ни заря отец Алипий выходит на балкон, и я слышу его возмущённый крик: “А это что за безобразие у меня под балконом?!! Кто это натворил?!! Кто позволил?!!” Натянув подрясник, босой, бегу на балкон и вижу: отец Алипий с красным от гнева лицом указывает пальцем на громадную яму, вырытую за ночь, а у ямы стоит насмерть перепуганный отец казначей. “Немедля позвать монахов, пусть закопают яму! Я спрашиваю опять: кто разрешил копать?!! Кто позволил?!! Кто приказал?!!” – продолжает кричать отец Алипий. “Отец наместник! Так это же вы и приказали этой ночью её копать и размеры дали”, – трясясь всем телом, отвечает отец Нафанаил.

Отец Алипий секунду молчит, а затем негодующим голосом кричит: “Что?! Уже отца наместника от беса отличить не можете?!! Наместник спит ночами, а не приказы дурацкие раздаёт!!! Бес это вам рыть приказал! Молиться больше надо! Чтоб через час ямы не было! Да землю на ней утрамбовать не забудьте!!!” – и, подмигнув мне, уходит с балкона.

Через минуту вижу, как к яме бегут сломя голову монахи с лопатами на плечах, а я, сидя за столом и поедая завтрак, бросаю временами восхищённый взгляд на столь находчивого отца наместника.