Моя жизнь: до изгнания

Игуменья Иверского монастыря и околоцерковный люд

Церковный и околоцерковный мир весьма отличался от привычного советского быта. По ту сторону церковной ограды спешили ранним утром на работу советские служащие, озабоченные и весёлые, смеющиеся и молчаливые; с бодрой песней и барабанным боем маршировали октябрята и пионеры; пробегали опаздывающие на урок школьники с ранцами за плечами; неслись вслед за ними стайки школьниц с бантиками в волосах, в белых передниках – на миг останавливались, глазели через чугунную решётку ограды на церковный двор, хихикали и бежали дальше. Это был мир здоровых, радостных взрослых и детей, не веривших ни в каких богов и убеждённых в том, что они живут в самой прекрасной стране, свободной и счастливой.

А по эту сторону ограды жизнь кипела и бурлила на свой, особый лад.

Вот среди сидящих на траве прихожанок, тихо судачивших о своих горестях и невзгодах, появляется тощая бабёнка с лисьей мордой, на которой сверкают плутовские зенки. Визгливым тонким голосом она причитает: “Господи! Пресвятая Матерь Божья! За что же милость мне такая?! Мне, недостойной её! Матерь Божья! Смогу ли я понести бремя такое?! Боязно мне! На помощь твою и защиту твою уповаю, Дева Небесная! Помилуй меня, грешную, и укрепи!”

Тотчас её окружают любопытствующие богомолки, горящие желанием выведать, о какой милости идёт речь. “Богородица мне сегодня ночью явилась! Мне, грешной, недостойной. И поведала, что разрушенный монастырь на Иверской горе в следующем году восстановлен будет и я там игуменьей должна быть! Господи, милость-то какая! Я теперь – игуменья! И радостно, и боязно! Но раз Богоматерь благословила…” – и, обессиленная, умолкает.

Её бережно поддерживают, глядят на неё с немым восторгом, ведут в тень, суют в руки деньги, шепчут: “Матушка игуменья, ты уж за меня помолись…”; “Дочка моя монахиней стать мечтает. В свой монастырь возьмёшь?”

Пока новоиспечённая “игуменья” принимает поздравления и денежные воздаяния, рисуя светлое будущее своего монастыря (который и по сей день являет собой одни руины), мужиков-богомольцев обходит высокий шестидесятилетний мужчина в пиджачной паре и сапогах, прозванный Колдуном, и молча суёт в руки каждому маленький бумажный листок, на котором написано какое-то изречение из Ветхого или Нового Завета. Мужики внимательно разглядывают бумажку, прочтя, бережно прячут в нагрудный карман и протягивают пару рублей Колдуну, который всё так же молча принимает деньги и продолжает обход…

Опухший от воскресных побоев молчальник клюёт носом над раскрытым молитвенником. Рядом с ним на траве пристроился молодой монах Феофил. Подобрав подрясник, он сдирает с обгоревшей на солнце ноги лоскутки кожи и, разглядывая, задумчиво тянет одно и то же: “Бабы странные такие… Манют и отказываются… Манют и отказываются… Брат Михаил! – обращается он ко мне. – А что ты думаешь про них – манют и отказываются… А?” Я молчу, но с монахом согласен: бабы действительно “манют”.

Вокруг меня кружит бабёшка Фёкла лет тридцати. Бесцветные патлы упрятаны под черный платок, ситцевое же серенькое платье, юркие глазёнки, невзрачная физиономия. “Братец Михаил! Поехали на Псху к отцу Кукше! Вещий он старец, много народу к нему течёт. Давай и мы с тобой на Псху поедем!” И снова кружит и кружит вокруг меня, шурша длинной серой юбкой. Молчальник Микола жестом подзывает меня к себе, пишет что-то на бумаге, протягивает мне. “Не водись с ней! Чёрта надышит!” – и пальцем тычет в соблазнительницу Фёклу.

Раиса, Фёкла – одна страшней другой, и почему-то именно им я нравлюсь. Хотя не только им.

Чернобровая сисястая донская казачка в поношенном офицерском кителе, чёрной юбке и кирзовых сапогах, с двумя сынишками лет семи-восьми, каждый день подходит ко мне и ласковым голосом уговаривает уехать с ней на Дон. “Поехали со мной… Домик у меня с садом, прями в степи. Печка есть. Зимовать там хорошо, тепло. Еда есть. Куры. Едем, а?..” И в какой-то момент я представляю себе, как лежу на печи в натопленной хате с полногрудой хозяйкой, укрывшись вонючим тулупом, рядом спят детишки, вокруг бескрайняя степь, занесённая белым снегом… Как же это далеко от Ленинграда, Эрмитажа, Невы, от моего мольберта, к которому так хочется вернуться! “Спасибо, сестрица, повременю”. – “Ну, как знаешь… А может, поедешь?” – с надеждой в голосе тихо шепчет она, заглядывая мне в лицо, и, не дождавшись ответа, опечаленная, идёт к детям.

По церковному двору к каменной скамье движется странная процессия. Невесть откуда взявшиеся рыжий пират с сестрицей бережно ведут худющего плешивого старика в красной рубахе, рваных портках, с босыми ногами. Бабы, идущие рядом, беспрерывно крестятся, кланяются старику, и по толпе богомольцев проносится весть: “Пророк объявился!”

Старика усаживают на скамью, пират с духовной сестрицей опускаются перед ним на колени. “Пророк” явно не в себе, не переставая что-то бормочет на непонятном гортанном языке, плюётся и машет руками. “Пророчествует! – громко объявляет столпившимся вокруг богомольцам сестрица. – Страшные времена предсказывает! Я его язык понимаю! Господи, что же с нами будет-то!” – горестно восклицает она и замолкает, закрыв лицо руками. “Что?” – шепчут с испуганным видом рядом стоящие бабы. “Не могу сейчас сказать. Пророк не велит”, – важно отвечает сестрица.

К ней протискивается деваха с толстой мордой и голубыми навыкате глазами. “А о моей несчастной судьбинушке может он что сказать али нет?” – дрожащим голосом произносит она. Сестрица многозначительно смотрит на толстомордую: “Может, если я попрошу…” – “Ну, сестрица, родная, попроси, Господом Богом прошу! Муж от меня ушёл, детей бросил, с гулящей связался, с ней и уехал, деньги скопленные взял! Вернётся ли домой? Ждать ли его?” Сестрица встаёт и что-то шепчет на ухо беспокойному старику. Тот, не обращая на неё внимания, продолжает бормотать и махать руками. “Ждать тебе придётся, раба Божья… Но недолго, вернуться должен муж твой. А ты молиться должна каждый вечер, по пять раз «Отче наш» читать и Матерь Божию просить”, – торжественным голосом говорит сестрица, строго глядя на заплаканную физиономию девахи. “Господи! Радость-то какая…” – шепчет ошалелая от услышанного толстомордая и суёт в руку сестрице бумажные купюры. И вот уже тянется длинная очередь, в основном из баб, жаждущих порасспросить “пророка” о своей судьбе.

“Стариц умом абижен. Давно был с ним в бальнице для галавой скорбных. Грузин он па русски ни гаварит”, – читаю я непривычно длинную записку, которую протянул мне молчальник.

После я узнаю, что пройдохи нашли сидевшего возле психбольницы невменяемого старика грузина и решили сотворить из него пророка, подзаработав деньжат..

“Отче Михаил! – слышу я голос за спиной. Оборачиваюсь. Передо мной седоголовый старик с небольшой бородой, одетый как колхозник: серый пиджачишко, такого же цвета брюки заправлены в запылённые кирзовые сапоги, под мышкой держит какую-то толстенную книгу. – Я из Сибири. Долго до тёплых мест добирался. Но нужен я тут. Даром Божьим обладаю – толковать Священное Писание могу. Просвещать и учить народ хочу!.. Ты ведь тутошный люд хорошо знаешь, собрать их как-то надо… Помоги мне, отче Михаил! Я тут чужой пока… Не знаю даже, где голову на ночлег приклонить…”

Выцветшие глаза старика смотрят на меня с надеждой. “А чем чёрт не шутит! Может, и впрямь толкователь, может, какие-то истины откроет”. И мы с Лёвой ведём толкователя на ночлег к горбунье Арише, жаждущей, как и я, коснуться небесных истин.

Накормив старика, горбунья по его просьбе застилает стол белой скатертью, на которую кладётся церковная книга. Нацепив очки, толкователь открывает книгу на заложенной шёлковой лентой странице, нараспев читает: “Как новорождённые младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение”[3].

Сняв очки, обводит нас ласковым взглядом: “О ком речь идёт, братья и сёстры мои, уразумели? Обо мне! Это ведь я чистое словесное молоко лью, толкуя Священное Писание! Сейчас начну!”

Снова надев очки, читает: “И явилось на небе великое знамение: жена, облечённая в солнце; под ногами её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд. Она имела во чреве, и кричала от болей и мук рождения”[4].

И опять сняв очки и бережно закрыв книгу, толкователь понёс такую безграмотную чушь, что даже горбунья Ариша, сидевшая вначале с открытым ртом и, судя по всему, не очень сведущая в богословии, начала это понимать. Смешливый Лёва пару раз хихикнул, чем смутил старика. Окончательно запутавшись в своих нелепых фантазиях, он умолк и, горестно вздохнув, дрожащим голосом объявил, что Дух Святой, помогающий толковать, сегодня от него отступился. “Ступай-ка ты, отче, спать”, – ласково говорю я толкователю, и мы с Лёвой спешим на улицу, чтобы вдоволь похохотать, вспоминая перлы сибирского старика: “«Жена, в солнце облечённая» – это что-то вроде тёплой луны, в которую её одели, и тут возьми да и засветись она жёлтым цветом небесным…”

На следующее утро толкователь с опечаленным лицом стоял передо мной: “Сестра Ариша меня больше на ночлег не пускает… Толкование моё не уразумела… Даже чаем не угостила… Что же мне дальше-то делать?..” И из глаз бедного старика покатились слёзы. Мне стало жалко бедолагу, и я решил порасспросить, кто же и когда надоумил его стать толкователем Писания. И старик поведал мне свою трагикомическую эпопею.

Родом он из затерянной в Сибири деревушки. Работал в молодости пастухом, потом обучился на тракториста. Женился на доярке. Дети, повзрослев, перебрались в город, а старик, уйдя на пенсию, углубился с женой в церковные книги, доставшиеся от деда, и вечерами, сидя со старухами на завалинке, стал им читать и пояснять Священное Писание. И день ото дня всё яснее начал понимать, чувствовать душой и сердцем, что призван просвещать неразумных. И вскоре вся деревня стала собираться у завалинки и слушать его толкования. А месяца два назад под вечер, отправившись за молоком в ларёк, стоявший у проезжей дороги, он ощутил, как душу озарил небесный свет и невидимый голос произнёс: “Ступай и неси людям истинный свет Божий”. И старик, бросив пустой бидон, влез в первый же попавшийся грузовик и отправился толковать неразумному люду Святое Писание. В товарных вагонах, в кузовах машин он добрался до юга, где собирается много богомольного народу и зимы тёплые…

“А старухе ты хоть написал, где находишься?” – спрашиваю совсем сникшего старика. “Не-е-е, – горестно вздыхает он. – Меня, небось, вся деревня ищет… А здесь толкования мои никому не нужны, и чую, что похоронят меня вскоре тут, в стороне незнакомой…” И слёзы снова бегут по давно не чёсанной бороде. “Ладно, отче, Аришу я уговорю, чтобы тебя ещё на одну ночь пустила, а утром подходи к храму”.

Вечером я забираю из нашей с Лёвой кубышки деньги, скопленные на билеты, и наутро торжественно заявляю толкователю: “Сон вещий сегодня ночью мне послан был. Толковать отныне будешь в деревне своей. От неё больше не отлучайся. Люди к тебе сами идти за истиной будут. Сейчас идём на вокзал, я тебе билет до дома куплю, немного на еду дам, но гляди, чтоб не украли. И в поезде никаких толкований! Понял? Иначе бесы встревожены будут и, притворившись милиционерами, арестуют и до старухи своей не доедешь!”