Моя жизнь: до изгнания

Картины под нож

Коллекционеров, в шестидесятые годы собирающих и покупающих мои работы, можно было пересчитать по пальцам, и все они были весьма разношёрстными. Были среди них и почтенные и степенные профессора – Перфилов, Липшиц, Чудновский. Были загадочные и внушающие некую толику страха, такие как замминистра иностранных дел СССР Владимир Семёнович Семёнов или Виктор Луи – журналист-международник, подозреваемый в шпионаже. Но нередко “сбором” моих работ занимались и “чайнико-образные” персонажи.

Одним из коллекционеров породы “чайников”, решивших увековечить свою персону кистью Шемякина, был тридцатилетний книжник Геннадий Панов. Деньги, и весьма приличные, он зарабатывал продажей иностранных книг по искусству, которые различными путями добывал у чужеземцев. Будучи успешным спекулянтом, Панов на вырученные деньги купил роскошную по тем временам квартиру и решил украсить стены моими картинами.

Он стал выменивать мои работы на монографии интересующих меня художников, а интересы у меня были неиссякаемые. Моя библиотека пополнялась книгами издания Альберта Скира, а стены квартиры Панова заполнялись картинами и рисунками Михаила Шемякина. Среди них были натюрморты и пейзажи, портрет моей любимой модели Ирины Янушевской-Колчиной, гротескный портрет “Петербургский жандарм”. А затем Панов привёл ко мне в мастерскую свою супругу по прозвищу Зайка с просьбой написать её портрет. Лицо Зайки было невыразительное, с мелкими чертами и начисто лишённое какой-либо характерности, но книги были большим соблазном, и я выполнил заказ, который дался мне нелегко.

Зато когда Гена Панов робко спросил меня, не соглашусь ли написать и его портрет в пару к портрету Зайки, я немедля и с охотой согласился. Объяснялось это тем, что Панов был превосходным персонажем для портрета. Тощие ноги Панова были согнуты в коленях и шаркали подошвами по тротуару или паркету, неся на себе искривлённый перенесённым в детстве полиомиелитом, чуть откинутый назад торс с запрокинутой к небу большой головой с чёрными, горящими маниакальным огнём (не то безумца, не то наркомана) глазами; на башке – чёрная как смоль шевелюра. Казалось, что эта голова принадлежала какому-то матадору или идальго из офортов Гойи. Впрочем, учитывая, сколько тысяч испанских детей обоего полу прибыло на постоянное жительство в СССР из франкистской Испании, то не исключено, что в венах Геннадия Панова струилась кровь испанского гранда.

Вот только прикид у него был явно не “гишпанский”. На голове был водружён омерзительный каракулевый пирожок, которым так любили прикрывать лысины советские партийцы. На теле болталось неопределённого цвета широкое пальтишко пошива уровня фабрики “Красная швея”, брюки, явно изготовленные тем же “талантливым” коллективом, и стоптанные корочки фабрики “Скороход”.

Естественно, я надел на Панова белую рубаху покроя девятнадцатого века, тёмно-коричневые бархатные панталоны онегинских времён и, усадив его в старинное кресло, за несколько недель написал почти двухметровый портрет. Помнится, работой своей я был удовлетворён, да и заказчик был поначалу от своего портрета в восторге.

И вдруг! Как-то поздним вечером ко мне на Загородный проспект влетела встревоженная Чёрная ведьма и с порога сообщила, что Панов вырезал из поясного портрета, выполненного мною, свою голову, а оставшуюся часть картины уничтожил. Ошеломлённой вандализмом Ведьме он объяснил, что композиция картины явно хромала и он решил, что одной его головы, которую он вырезал, будет достаточно для его коллекции. “Но он и мой портрет хочет резать! – кричала Ирина. – Он сошёл с ума! Надо спасать оставшиеся у него работы!”

В общем, кончилось всё тем, что, приехав к Панову среди ночи, действительно увидев, что он сотворил с портретом, в который я вложил столько усилий и усердия, я искромсал сапожным ножом (который прихватил с собой) оставшиеся у него мои работы, объяснив перепуганному вусмерть коллекционеру, что композиции этих картин меня сегодня не устраивают.

Под нож пошли все мои картины, приобретённые Пановым, среди них был и портрет Чёрной ведьмы. Это было забавное зрелище! Бледный от ужаса Панов стоял в углу комнаты, прижимая к себе трясущуюся от страха Зайку, и, вытаращив глазища, молча наблюдал учинённую мною резню, после которой, сунув нож в карман, я покинул пановские хоромы, оставив изрезанные холсты валяться на полу.

Утром мне позвонил Панов и дрожащим от волнения голосом сообщил, что о содеянном мною с его коллекцией он не собирается сообщать в милицию и надеется, что в будущем снова сможет покупать у меня работы. “Пошёл к чёрту!” – рявкнул я в трубку и бросил её.

Больше в моей жизни колченогий коллекционер не появлялся.