Моя жизнь: до изгнания

Звук и линия таят в себе многое

Цвет – это та точка, где наш мозг соприкасается со Вселенной. Поль Сезанн

И вот я снова в городе великого императора, городе Пушкина, Гоголя, Достоевского. Бреду к дому на Загородном проспекте, где снова услышу брань шлёпающей по коридору Паньки, вдохну смрад и чад коммунальной кухни… И, несмотря ни на что, понимаю, что безумно рад возвращению в этот странный, загадочный город, который так дорог мне и так любим, где безостановочно катит свои воды красавица Нева, сверкает на фоне бледно-голубого неба шпиль Адмиралтейства, зеленеет чахлая трава в старых двориках Васильевского острова и недвижны египетские сфинксы, разлёгшиеся напротив Академии художеств.

Мать за время моего отсутствия закрутила “театральный роман” с актёром-кукольником из Театра марионеток Евгения Деммени и, к счастью, мало обращала на меня внимания, хотя по-прежнему продолжала считать не совсем нормальным. Единственный, кто был сердечно рад моему возвращению, – моя сестрёнка Татьяна, скучавшая по бродяге-брату, да, признаться, и я на всём “пути мудрого пса” постоянно думал о ней. И ещё одно радостное событие произошло накануне моего возвращения. Морской офицер, снимавший у нас комнату, неожиданно уехал в дальние страны, и я снова обрёл свою мастерскую!

В первый же вечер, усевшись за рабочий столик, боязливо притрагиваюсь кончиком карандаша к листу бумаги, пытаясь что-то нарисовать, – и тут же сердце начинает усиленно биться, и минут через пять в душу медленно вползает уже знакомый необъяснимый страх и овладевает всем моим существом. На лист бумаги с неоконченным рисунком падает со лба первая капля холодного пота, за ней вторая, третья… Потные руки дрожат, пальцы с трудом удерживают карандаш… Я валюсь на койку и плачу, уткнувшись лицом в подушку, стараясь, чтобы мои всхлипывания не услышала за тонкой дверью мать – не то войдёт в мастерскую и спросит грозным голосом: “А не отвезти ли тебя к профессору Случевскому?”

Позже, лёжа на спине с распухшим от слёз носом, в отчаянии спрашиваю себя: “Неужели «путь мудрого пса» пройден впустую и я всё ещё бессилен даже держать в руках карандаш? И что же будет со мной дальше?” Я вспоминаю ненавистные морды своих мучителей, сатанинскую ухмылочку профессора Случевского… сжимая кулаки, бормочу им проклятья… Тогда я ещё не понимал, что все горести, доставшиеся мне от них, были лишь частью испытаний, что это сама Судьба готовила мою душу к тернистому пути художника.

Мастерскую окутывают сумерки, и я, последний раз жалобно всхлипнув, погружаюсь в тревожный сон, полный хаотических образов и событий. То я опять бреду босой, в нижнем белье по больничному коридору психушки Осипова, и коридору этому нет и нет конца… То хожу кругами вокруг Чудо-дерева, только дерево очень большое, как и свисающие с голых ветвей яркие фантики, и торчит оно почему-то посреди монастырского двора. Вместе со мной молча кружат знакомые монахи с клобуками на головах, и всё время слышен далёкий непрерывный гул монастырских колоколов. На душе тоскливо, я не переставая плачу – и вдруг слышу громкий насмешливый голос, несущийся откуда-то сверху: “Наместника от беса отличить не могут! Ну точно бабы в юбках! На кукол надо больше смотреть!” Поднимаю голову и вижу отца Алипия, который восседает на толстенной ветке Чудо-дерева, болтает ногами в офицерских сапогах, торчащих из-под бархатного подрясника, и пытается привязать ярко-синий фантик на ветку, свисающую над ним. “Вот почему Чудо-дерево такое большое! Это же отец Алипий его сотворил”, – думаю я. И насмешливый голос сверху отвечает моим мыслям: “И дерево в психушке тоже моей работы! Тебе же сказано было: один раз выбрал путь, так иди по нему. Живопись – это тоже молитва, а истинная молитва, как видишь, дело-то непростое…”

Когда я проснулся, уже светало. Сидя на кровати, я долго размышляю об увиденном и услышанном. “Я выбрал путь живописца и не должен искать другого, а если живопись – это молитва, буду пытаться молиться, как бы трудно мне ни пришлось”, – шепчу я про себя и, обвязав голову полотенцем, сажусь за стол, силясь понять, что со мной происходит.

Если рисовать я не могу, то надо же разобраться, в чём кроется причина моего страха. Провожу линию на бумаге и, пока страх не овладел мной полностью, задумываюсь, чего сейчас начну бояться. Когда в темноте холодной пещеры змеи лезли погреться на моей груди, было не очень страшно, я ведь знал, кто ползёт ко мне, опасался лишь укуса. А вот беспредметный страх, когда тебе страшно непонятно почему и отчего, появился только после принудлечения в психбольнице. Уколы, таблетки, инсулиновые шоки подавляли мою волю, притупляли сознание. Прямое агрессивное воздействие на мои убеждения, когда меня, раздетого догола, привязывали к столу, внутривенно вводили инъекции, в полной темноте надевали наушники, а врачи орали имена запрещённых художников, перемежая их патриотическими лозунгами, не столько пугало, сколько смешило меня. А вот периодические яркие вспышки разноцветных неоновых трубок, усиленные зеркальным рефлектором, слепили и раздражали, а линии, круги и зигзаги даже в полной темноте ещё долго мерцали в глазах.

Раз звуковое воздействие не дало результата, значит, дело в цвето- и светопересечениях и вспышках. Возможно, когда сейчас я провожу на бумаге линию, мозг начинает автоматически воспроизводить комбинации цветовых ощущений, запечатлённых во время эксперимента, и воскрешает программу, воздействующую на мою психику. Вероятнее всего, именно в этом и кроется причина моего беспредметного страха. И я пытаюсь начать контролировать процесс линейного построения рисунка.

И удивительное дело! Чётко проведённые карандашные линии и правильное сочетание цветовых пересечений не вызывают чувства иррационального страха, а неожиданно успокаивают меня. Но стоит допустить лишь лёгкое “дребезжание” линии, нарушить гармоническое сочетание цветовых линий, как меня вновь охватывает знакомое чувство страха. Значит, неоновая цветовая конструкция Случевского была построена на принципе дисгармонии, усиленной зеркальным рефлектором, и противостоять этому могут только гармония цвета и красота линий. И цвет, и линия становятся моим оружием, моим избавлением!

И я мысленно обращаюсь к человеку в белом халате, который подверг меня жестокому медицинскому эксперименту, заполонил мои дни и ночи страхом и безысходным отчаянием – а между тем, сам того не желая, вынудил погрузиться в сложнейший анализ гармонии и дисгармонии линий и цвета, чтобы в таинственных лабиринтах мозга зародилось и уже никогда не покидало меня безошибочное умение отличать гармонию от диссонанса. “Вы хотели превратить меня в существо-овощ, – говорю я ему, – убить во мне способность творить и запереть напоследок к хроникам, где с бессмысленным взглядом, пуская слюни, я дожидался бы своей кончины вместе с другими несчастными, искалеченными карательной медициной… Но увы вам, профессор, ваш эксперимент мне удалось не только разгадать и победить, но и вопреки всему извлечь из него неоценимую пользу для творческого пути”.

И в самом деле, мог ли мой мучитель предположить, что придёт время и я открою новую, неожиданную для меня самого технику? Работая цветными карандашами и пастелью на чёрной бумаге, из гармонически пересекающихся разноцветных линий я стану создавать двух- и трёхметровые конструкции, и каждая такая конструкция будет антиподом дисгармоничных светоконструкций, что испытывали на мне в стенах психиатрической больницы. А в Америке судьба сведёт меня с учёным, долгие годы занимавшимся разработкой светоцветовых программ, воздействующих на психику человека, и он расскажет мне о своих экспериментах. Когда человек, объяснял учёный, быстрым шагом проходит между телевизионными экранами, на которых светятся цветолинейные схемы, всего на миг отражающиеся в глазах проходящего, это вызывает у него через несколько дней мучительные галлюцинации. И я окончательно убеждаюсь, что профессор Случевский был из первых психиатров, проводивших эти дьявольские опыты, а я – одним из первых подопытных, испытавших их ужасы на себе.