Моя жизнь: до изгнания

Ребекка

В мастерской Шемякина сначала стали появляться Ривкины туфельки, а потом сама она, словно нарисованная его рукой. И совершенно слилась с его интерьером. Её природа создала по шемякинскому образу. И.К.

Ребекка была абсолютным персонажем его работ. Л.С.

Мечтательница, лапутянка, чаровница и распутница… Можно прибавить ещё множество других эпитетов, отражающих характер и поведение этой необычной женщины, вошедшей в мою жизнь. Но в основе всего лежали трудолюбие, преданность красоте и неизбывная тяга к романтике, заводящая её порой в не совсем простые отношения и ситуации. А для романтических историй в ней было всё: миниатюрная фигурка с точёными ногами, чёрные кудри, обрамляющие изысканно-неправильное лицо с габсбургским подбородком, чуть навыкате громадные выпуклые, завораживающе-нежные тёмные глаза, временами выдававшие необузданную страстность их обладательницы – Ребекки Модлиной.

На стене моей мастерской появилось несколько репродукций женских портретов работы старых мастеров, на которых лица удивительно походили на лицо Ребекки. Один из них был портрет Констанцы Гаэтани кисти Доменико Гирландайо. Та же очаровательная линия лица, шармирующая искривлённость подбородка и тёмные выразительные глаза, выдающие затаённую грусть. Средневековый скульптурный портрет королевы Изабо де Бавьер опять же поразительно напоминал Ребекку: тот же габсбурский подбородок, удлинённый нос, чуть выпуклые глаза, тонко очерченный рот. Любой, кто заходил в мою мастерскую, сразу отмечал необычайное сходство его с лицом Ребекки.

Она была единственным ребёнком убеждённых коммунистов, совсем юными уехавших в холодный Мурманск, чтобы строить светлое будущее. Отец – высоченный еврей с вытянутым лицом и большими глазами навыкате, унаследованными дочерью. Мать – небольшого роста, сухонькая, черноволосая и черноокая женщина, наполовину цыганка, наполовину русская, из деревенской глуши. Ребекка окончила скульптурно-декоративный класс Таврического художественного училища. Ударилась в богемную жизнь, вошла в “арефьевский круг”, чьим лидером был Александр Арефьев, тот самый Арех, в паре с которым я ходил вокруг Чудо-дерева. Потом вышла замуж за Рихарда Васми, немалое время проведшего на принудлечении на “Пряжке” и претерпевшего после этого кое-какие изменения в психике. Прожив с ним полтора года, Ребекка уходит от него. Снимает квартиру, работает оформителем витрин, ведёт свободный образ жизни, в кого-то влюбляется, кому-то отдаётся и на короткое время становится любовницей Ареха, который и привёл её однажды ко мне в мастерскую. Годы спустя она вспомнит в одном из интервью об этом визите: “Это были мои цвета, мой колорит, то, что я носила в себе, но выразить не могла, – всё это было у мальчика, который был на девять лет меня младше. Я сказала: «Знаешь, Арех, он лучше вас всех»”. Под “всеми” она подразумевала группировавшихся вокруг Ареха художников, официально именующих себя Орденом нищенствующих живописцев, а в “семейном” кругу – “Болтайкой” или “Помойкой”.

Круг Арефьева отличался от шемякинского своей немногочисленностью, болезненной замкнутостью и подчёркнутой совковостью – прежде всего в темах и сюжетах работ и даже в манере поведения и одежде. Толстомордые бабы с ногами-бутылками в резиновых ботиках или в стоптанных лодочках, в нелепых шляпёнках на шестимесячных кудряшках; те же бабы, но голые, моющиеся в женских банях; кособокие, угловатые работяги и алкаши, дующие “Жигулёвское” у пивных ларьков; хулиганьё в нахлобученных кепках; насильники с финками, прячущиеся в грязных подъездах… Особенно ярко и талантливо были отражены они в рисунках, гуашах и холстах у Ареха. В отображении специфически-уродливых сторон советского быта не отставал от него и Шаля – Шолом Шварц. Да и сами ареховцы стремились внешне ничем не отличаться от совкового люда. Мятые пиджаки, застиранные ковбойки, широченные брюки, протёртые на коленях и заднице, стоптанные ботинки, принципиально немытые шеи и грязные руки должны были отличать их от презираемых чистюль.

Интеллектуальный багаж ареховцев не был отяжелён познаниями в области искусств. Музыка их мало интересовала; пожалуй, единственным композитором, кого они знали – и презирали, – был Чайковский. Из старой живописи их идеалами были Паоло Уччелло и Питер Брейгель, из новых – Ван Гог и Сезанн, и полностью ненавистен был соцреализм во главе со столпом реалистического искусства Ильёй Ефимовичем Репиным, пренебрежительно именуемым ими Репкой. Литературные интересы вроде бы особой широтой тоже не отличались. Поэзию в их кругу представлял Роальд Мандельштам, о других поэтах или прозаиках разговоров я не слышал. Но и того им вполне хватало, и уж тем более не мешало создавать интереснейшие работы.

Из семи человек ареховской группы трое отсидели свои сроки в лагерях и тюрьмах. Арех с Лерой Титовым провели свои сроки с уголовниками, Родион Гудзенко просидел свою пятёрку среди политзаключённых.

В их кругу считалось, что занятие искусством не бабье дело, место бабы у плиты на кухне и в кровати. Отношение “Болтайки” к женскому полу было снисходительно-презрительным, но ареховцы были не против присутствия женщин в мастерской, когда шёл выпендрёж и философские разглагольствования о жизни и об искусстве.

Шемякинский круг объединял не только художников, но и искусствоведов, композиторов, философов, и круг интересов шемякинцев был весьма обширен. Средневековая немецкая баллада, немецкие романтики Гофман, Кляйст, Тик, Новалис, поэзия Бодлера, Верлена, Рембо, Сандрара… Джаз, классика, музыкальный авангард; столпы современной живописи и скульптуры: Сутин, Бэкон, Сатерланд, Липшиц, Цадкин, Архипенко, Генри Мур, Манцу, Джакометти…

Ребекка очутилась между двух миров. С одной стороны – нарочито мешковатые, грубоватые и совковые ареховцы во главе со своим предводителем, с другой – странно одетые, странно выглядевшие, странно мыслящие и творящие юноши, старательно избегающие всяческой советчины. В работах арефьевцев – совковый быт, уродливый и страшноватый, питерские дворы, уголки и натюрморты с незатейливыми предметами, а здесь иллюстрировались Гофман, Бодлер, Диккенс, немецкие баллады, Достоевский, шли поиски новых путей и форм в живописи и скульптуре, создавалась теория “метафизического синтетизма”. Крутились магнитофонные ленты с запрещённой музыкой “какофонистов” – Шёнберга, Берга, Веберна, играла золотая труба Майлза Дэвиса, звучал Телониус Монк, Чарли Мингус, открывались малоизвестные шедевры давно ушедших композиторов: Рамо, Люлли, Шютца, Букстехуде, Джезуальдо…

Это был тот мир, к которому всей душой стремилась Ребекка, влюблённая во Францию, досконально изучившая её историю, её королей и королев, влюблённая в дивные платья, интерьеры, архитектуру средневековья. И она сломя голову бросилась в этот новый для неё мир – мир Шемякина и его окружения – и полностью вписалась в него. Она переехала в нашу “воронью слободку”, в метафизическое пространство двух комнат со сказочным видом, открывающимся из окон, где в летние дни сверкал купол Исаакиевского собора, а чуть ближе – купола церкви, расположенной на Сенной площади. Да, по другую сторону этих комнат ползали жители коммуналки, злобные, склочные и вечно галдящие и орущие. И вслед Ребекке не раз будет бросаться злобное “Жидовка”. Но если в арефьевском кругу женщин называли курицами, то в кругу Шемякина Ребекка стала сударыней, при встрече, шаркнув ногой, ей целовали руки, а я писал её многочисленные портреты и, главное, убеждал продолжать занятия искусством, которые за время общения с “Болтайкой” она забросила. Не знаю, предполагала ли Ребекка, что связь со мной навсегда изменит её жизнь, наполнит радостями, тревогой, падениями и взлётами, отчаянием и надеждой, слезами и весельем, но и – что важнее всего – заполнит всё творчеством!