Моя жизнь: до изгнания

Отец Алипий

И поезд уносит нас с Лёвой от солнечного Сухума, Двора чудес с разношёрстными богомольцами, от пещер и гор. Вид у нас довольно светский: длинные волосы упрятаны под грузинские кепки “аэродром”, серые пиджаки, из-под которых видна почти белая косоворотка, чёрные брюки, заправленные в солдатскую кирзу, в руках узелок с хлебом и яблоками, которыми Колдун снабдил нас в дорогу. Но, видно, “путь мудрого пса”, посты и жизнь среди странного люда наложили на наш с Лёвой облик какой-то отпечаток, потому что народ в поезде на нас косится и перешёптывается…

Но как ни косились, как ни шептались пассажиры, мы всё же добрались до средневековых ворот Псково-Печерского монастыря и окунулись в знакомую нам стихию. Снующие по церковным площадям монахи и монахини, чёрные клобуки и скуфейки, развевающиеся монашеские плащи, нищие, юродивые и кликуши, галдящие на ступенях церквей… Глазеющие, хихикающие горстки туристов, чувствующих себя неуютно в этом непонятном для них мире, окружённом со всех сторон высокими средневековыми стенами с бойницами… Монашеское пение, несущееся из открытых дверей многоглавых соборов, пещеры, тянущиеся на многие километры, где в открытых гробах столетиями покоятся тела усопших монахов за почти шестьсот лет существования обители, вопреки всем законам природы не подвергшихся тлению… Время остановилось в этом загадочном месте и, кажется, не властно не только над мёртвыми телами, а над всем, что находится и кто обитает в этом мистическом пространстве.

Наместник монастыря отец Алипий – бывший военный, прошедший с боями всю войну и награждённый боевыми орденами. До войны занимался живописью, был членом Московского союза художников, в начале войны ушёл на фронт добровольцем и дошёл до Берлина.

Война сыграла переломную роль в его жизни, и боец Красной армии Иван Воронов становится монахом. Нужно было восстанавливать историческую и архитектурную ценность России – Псково-Печерский монастырь, и патриарх Алексий I посылает туда энергичного, делового и образованного отца Алипия, который в короткий срок привёл монастырь в порядок…

И вот мы объясняем “путь мудрого пса” этому бывшему военному, а нынче начальнику монастыря. Высокого роста здоровенный мужчина с красивым лицом, обрамлённым густой бородой, и внимательным, насмешливым взором светло-голубых глаз. Бархатная скуфья, заломленная особым образом, напоминает кубанку, из-под чёрного бархатного подрясника видны чёрные хромовые сапоги, надраенные до блеска. Выслушав нас и узнав, что мы художники, он разрешает нам пожить в монастыре и присмотреться к монашеской жизни – может, в чём-то и пригодимся.

На складе нам дают подрясники, скуфейки, кирзовые солдатские сапоги и кожаные пояса. Селят нас в доме, расположенном в одном из внутренних дворов монастыря. В доме несколько келий, в которых обитают иеромонахи тихоновцы, по-прежнему не признающие сегодняшнюю действующую церковь, считая её большевистской. Каждое утро отец наместник навещает тихоновцев и затевает с ними шутливую перебранку. Глядя на седобородых старцев, нараспев произносит: “Ну что, святые отцы, служить в храмах будете?” “Нет! – громко отвечают они. – В красных церквах не служим!” Отец наместник с ехидцей в голосе опять вопрошает: “Ну а есть в трапезную идёте?” “Идём!” – хором отвечают старцы. “Старцы! А когда же… со святыми упокой?” – несётся им вслед голос наместника. “Не дождётесь!” – не оборачиваясь, злобно кричат старцы, шаркая сапогами и стуча посохами, направляясь в трапезную. Отец наместник смеётся и идёт вместе с нами трапезничать. “Крепкие старцы… – говорит он негромко, обратясь ко мне. – Ведь каждый из них по двадцать лет в лагерях отсидел! Такой силе духа позавидовать только можно…” А на следующее утро снова приходит подтрунивать над огрызающимися тихоновцами. “Поддерживаю в них бодрость духа, чтобы больше пожили”, – доверительно поясняет он нам смысл утренних перебранок.

Чтобы описать, что представляли собой монастырь и жизнь подвизавшихся на служение в нём, понадобилась бы книга, уж слишком мощным и необыкновенным явлением был он с незапамятных времён. Архитектура, стены, внутреннее убранство соборов, монахи, иеромонахи, схимники, послушники и просители, попрошайки и юродивые – всё это было единым сложным организмом, который жил, пульсировал и не собирался стареть и умирать в государстве, начисто отвергающем любую религию и веру за исключением веры в Центральный комитет партии и победу коммунизма. За небольшой срок своего первого пребывания в монастыре я многое увидел, прочувствовал и осознал. Я понял, что такое истинное благочестие и святость, не умещающиеся в сознании обывателя и рождающиеся благодаря многогранности загадочной человеческой души. Понял, какая душевная доброта может скрываться под маской ироничности, незлобивой насмешки и напускной строгости. Именно в стенах монастыря я осознал, сколько же веками накопленной мудрости кроется под кажущейся со стороны нелепостью и гротескностью монашеского бытия, включающих в себя послушание, физический и духовный труд и обучение важнейшему принципу существования братства – смирению. И первый человек, который помог мне охватить и уразуметь всё это, был наместник Псково-Печерской обители отец Алипий.

Об этом незаурядном человеке сегодня написано немало. Отмечаются его заслуги, и им действительно несть числа. За плечами отца Алипия (в миру Ивана Михайловича Воронова) не только суровый путь войны, но и немалый художественный опыт. Он восстанавливает средневековую архитектуру монастыря, реставрирует иконы, собирает коллекцию картин русских и западных мастеров, создаёт иконописные и реставрационные мастерские, поддерживает нищенствующую интеллигенцию, обращающуюся к нему за помощью… Всего не перечислишь. Да так оно, в общем, и было. Но книги рисуют традиционный образ деятельного подвижника, в котором трудно разглядеть человека, и человека весьма и весьма необычного, живого и совсем не каноничного. А я его знал именно таким.

Обычно в советской прессе священнослужители и монашествующая братия обличались как сборище тунеядцев и мракобесов, одурманивающих народ, как печальный пережиток прошлого, от которого давно пора освободиться. Сегодня, с отменой коммунистической, а следовательно, и атеистической идеологии, воцаряется идея церкви, идея православия, и всё, что связано со священством и монашеством, окрашивается в сусальные тона и краски, доходящие до тошнотворной дореволюционной слюнявости журнала “Нива”. Но и в Спасителе, и в его учениках-апостолах всегда присутствует человек, со своими падениями и взлётами. Христос плачет и скорбит в Гефсиманском саду, апостолы, несмотря на просьбу бдеть, засыпают, Пётр отрекается от Учителя, Фома лезет пальцами в кровоточащую рану… А ведь это Христос и апостолы.

Мне выпало узнать отца Алипия как человека, а человек он был сложный, неоднозначный, многообразный. Углублённая серьёзность и сосредоточенность сочетались с бурлескной насмешливостью, приправленной солдатским грубоватым юмором. Артистическая способность вести беседы на любые темы искусства, философии, литературы вполне соседствовала с умением перейти на язык народа. Мягкий, ласковый выговор в иной ситуации мог перейти в грубую брань, снабжённую непечатными словами. И что всегда меня поражало и восхищало в нём, так это ирония, с какой он относился к внешнему миру, людям, событиям, к самому себе, и в этом угадывалась его монашеская мудрость. Лицемерные монахи ненавидели его, считая, что наместник лишён всякой святости, а “ясно видящие” старцы – в то время в монастыре их было немало – с теплотой относились к нему.

В 2011 году в свет вышла интереснейшая книга “Несвятые святые”, талантливо написанная архимандритом Тихоном (Шевкуновым). В книге много страниц посвящено Псково-Печерскому монастырю и монахам, в нём жившим. Есть там и глава об отце Алипии. В самом названии книги кроется для меня глубокий смысл: это своеобразный ключ к моим поискам, какое определение дать тем необычным людям, с которыми судьба свела меня и в Псково-Печерской обители, и на дальнейшем жизненном пути. Для себя я давно отнёс отца Алипия к святым, обозначив его как новый вид святого.

Святость для меня – явление многогранное, и её грани не всегда доступны пониманию. Вроде нарушитель многих законов и заповедей, а – свят. Другой ничего не нарушал, посты соблюдал, не блудил, не сквернословил, не пьянствовал, а – пустышка, никто и ничто. Таково сложное устройство метафизического мира, таковы его превышающие наше скромное разумение законы. Да, отец наместник любил крепко выпить, порой выражался непечатным словцом, иногда курил, чудил, но не боялся бороться с советской властью за сохранение монастыря и отстоял обитель. Он произносил такие проповеди, кляня большевиков – гонителей православных, убийц тысяч служителей церкви, сам заливаясь слезами и заставляя плакать всю толпу прихожан, что только чудом избегал ареста. В эти моменты я ясно осознавал, что передо мной на амвоне не вчерашний пьющий из бутылки коньяк Иван Воронов, распевающий цыганские песни, а озарённый каким-то неземным светом скорбящий святой. Именно эти моменты его преображения в храме утвердили мою веру в существование несвятых святых. И именно о них в своей книге говорит архимандрит Тихон (Шевкунов): “Я назвал эту последнюю главу «Несвятые святые». Хотя мои друзья – обычные люди. Таких много в нашей Церкви. Конечно, они весьма далеки от канонизации. Об этом нет даже и речи. Но вот, в конце Божественной литургии, когда великое Таинство уже свершилось и Святые Дары стоят в алтаре на престоле, священник возглашает: «Святая – святым!»

Это означает, что Телом и Кровью Христовыми будут сейчас причащаться святые люди. Кто они?

Это те, кто находится сейчас в храме, священники и миряне, с верой пришедшие сюда и ждущие причащения. Потому что они – верные и стремящиеся к Богу христиане. Оказывается, несмотря на все свои немощи и грехи, люди, составляющие земную Церковь, для Бога – святые”.

…Мы с Лёвой вживались в монастырскую жизнь, присматриваясь к ней, отец Алипий присматривался к нам. Будучи сам художником, он в качестве послушания не отправлял нас чистить выгребные ямы, наполненные нечистотами, убирать в хлеву коровьи лепёхи, пилить и колоть дрова. Мы золотили деревянный иконостас в пещерном храме, реставрировали иконы и выслушивали рассуждения отца Алипия о живописи французских импрессионистов, о мастерах древней иконописи, об отличиях различных школ: новгородской, псковской, московской. Сам отец наместник занимался реставрацией уникальных икон четырнадцатого века. Каким-то особым чутьём он определял, что под слоями красок иконы девятнадцатого века прячется бесценная живопись средневекового мастера, – и после долгой расчистки от посредственной мазни перед глазами возникал уникальный образец древнерусской иконописи.

Для реставрации древних икон отец Алипий использовал краски, которые изготовлялись по особому методу средневековыми иконописцами. Для этого он изучал старинные трактаты по технологии их изготовления. Оказывается, для того чтобы добыть киноварь, этот обжигающий красный цвет, поражающий своей красотой на древних иконах, в сырое куриное яйцо через небольшую дырочку заливалась ртуть, затем дырочку заклеивали пчелиным воском и зарывали в куче свежего конского навоза. Через год яйцо вынималось, и из него извлекали коричневатую пудру, которая при смешении со свежим белком куриного яйца давала этот удивительный красный цвет, именуемый киноварным. И вот – я видел – недалеко от иконописной мастерской дымится здоровенная куча лошадиного навоза, и послушники то вынимают, то прячут в него дюжины куриных яиц.