Моя жизнь: до изгнания

Испытательный срок

И опять не спускающий с меня глаз участковый грозит судом и высылкой из города. И опять я мечусь по городским учреждениям и конторам в надежде найти в десятидневный срок хоть какую-нибудь работёнку. Но всюду парткомы, партбюро, партячейки, забитые забитыми, трусливыми людишками, эхо эрмитажного скандала ещё не затихло, везде я получаю вежливый отказ – и понимаю, что суда и высылки мне на этот раз не избежать, если в оставшиеся два дня в трудовой книжке не появится штамп с места новой работы…

Но, видимо, не пришло ещё время моей высылки из Ленинграда. Буквально за пару дней до ареста “паразитирующего элемента”, коим я опять являюсь, мою мастерскую посетил молодой человек, представился Евгением, членом Ленинградского отделения Союза художников. Совершенно неожиданно он пришёл в неописуемый восторг от моих работ. Особенно поразила его графика, иллюстрации к Достоевскому, Гофману, Бодлеру. “Ну вы же сложившийся мастер, со своим оригинальным стилем и видением, владеющий безупречной техникой! – восторженно восклицал он, рассматривая рисунки. – Вы член Союза художников? Нет? Может, вы член горкома художников? Тоже нет? Почему? Вам надо немедленно туда вступить, оформлять книги, пластинки, графический дизайн будет для вас интересным, да и прибыльным делом. Я там иногда подрабатываю. Завтра у них художественный совет, я там всегда присутствую. Приезжайте утром в горком со своими графическими работами, устроим просмотр, и вы тут же станете его членом!”

И в девять утра художественный совет в составе пятнадцати членов ЛОСХа внимательно рассматривают принесённые мною графические листы. Перед просмотром Евгений, явно взволнованный происходящим, держит вдохновенную речь, представляя меня: “Товарищи! Среди нас живёт удивительный, серьёзный художник, со своим неповторимым лицом, владеющий идеальной техникой, одним словом, настоящий мастер! Я считаю, он должен быть принят в горком художников, а затем подумаем и о его вступлении к нам в ЛОСХ”. Закончив, утирает платком вспотевший лоб и опускается на стул.

Должен признаться: во время просмотра моих работ постоянно слышались восторженные возгласы членов худсовета: “Удивительно! Какая линия! Отличная композиция! Мощная тональность!” Особенно громкие восторги вызвали мои иллюстрации к сказкам Гофмана у женщин, которых было немало. Мужчинам понравились мои иллюстрации к “Преступлению и наказанию” Достоевского. Я никак не ожидал такой реакции от членов Союза художников, ненавидевших всё оригинальное и особенно то, что обозначалось в те времена как “левое”.

Одна из женщин, видимо занимающая ведущую должность, громко заявляет: “Просмотрев эти впечатляющие работы, я полностью согласна с мнением Евгения и считаю, что этот художник будет замечательным пополнением нашего горкома!” И я слышу одобрительный гул остальных членов худсовета. Евгений шепчет: “Ну всё, ты уже в горкоме, поздравляю!”

Но поздравлять меня, оказывается, ещё рано. “Минуточку! – слышится хорошо поставленный голос высокого мужчины в импортном сером костюме, с холёной физиономией, который во время просмотра моих работ не произнёс ни слова. – Позвольте и мне выразить своё мнение”. И все худсоветчики как-то привстали со стульев, умолкли и разом повернули головы в сторону говорящего, выразив на лицах подчёркнутую внимательность.

Встав со стула и выпрямившись во весь рост, мужчина обводит всех взглядом и, сделав рукой как бы предупреждающий жест, подчёркнуто пафосным голосом произносит: “А давайте-ка, товарищи, повнимательней присмотримся к творениям молодого художника, которого вы готовы не раздумывая принять в свои ряды! И рассмотрим попристальнее, и задумаемся, кто его вдохновители. Достоевский! Писатель, прямо скажем, с неким мрачным, я бы сказал, даже с мистическим уклоном. Некоторые из его произведений не допускаются к прочтению. Гофман! Немецкий сказочник. Да, Гофман – сказочник, но не Андерсен и не Шарль Перро! Сказочки-то у этого германца тоже отдают мистическим душком. И художник все эти нюансы здорово-таки уловил и нам преподнёс! А теперь возникает вопрос, нужно ли советским людям искусство, наполненное мраком, отчаянием и мистикой?! Возникает и вопрос к молодому художнику, подчёркиваю – молодому! А где же в его работах оптимизм? Где радость, где пульс нашей современности? Где чувство вечной молодости? Всего этого в его работах нет! И поэтому говорить о принятии этого художника в горком считаю преждевременным и недопустимым!”

Пока мужчина держит свою пафосную речь, я стою и улыбаюсь, думая, что этот холёный господин решил немного повеселить собравшихся пародированием советских газетных фельетонов. Я благодушно жду конца словесного жонглирования и уже вижу штамп в трудовой книжке.

Мои радужные размышления прерывает взволнованный женский голос: “Как правильно вы всё отметили, Ираклий Давидович! Как это совпало с мыслями, которые пришли мне в голову во время просмотра этих мрачных работ! Я полностью, полностью разделяю ваше мнение!” “Да, и мрачновато, и чуждо!” – отрезает седой мужчина, только что отмечавший совершенство моей композиции в иллюстрациях к Достоевскому. “Чувство современности отсутствует начисто, – басит небольшого роста ЛОСХовец, который минуту назад лестно отзывался о моих рисунках к сказкам Гофмана. – Я тоже сразу почувствовал, что что-то тут не то!” “И мне многое показалось странным”. “А я про себя тут же отметил: не наше!” “А я без разговоров присоединяюсь к мнению Ираклия Давидовича!”

Все кричат, машут руками, неодобрительно качают головами в сторону моих работ. Решили подыграть шутнику Ираклию Давидовичу, думаю я и опять глупо улыбаюсь. Но при виде бледного, расстроенного лица Евгения до меня наконец доходит, что это вовсе не весёлая игра, что это всё серьёзно! Эти взрослые люди, только что на все лады расхваливавшие мои работы, теперь наперебой ругают их, стараясь перекричать друг друга. И неожиданно слышу спокойный голос худощавого ЛОСХовца, не выказывавшего раньше восторга, но и не принимавшего участия в обличении молодого художника в мистицизме. “Коллеги! И всё-таки я считаю, что, несмотря на отсутствие оптимистической ноты в его творчестве, мастерство и талант налицо и художник достоин быть членом горкома. Да вроде и все здесь собравшиеся несколько минут назад были готовы принять его в свои члены. Надо всё же вести себя достойнее!”

Воцарившуюся тишину нарушает громкий голос Ираклия Давидовича: “А что, товарищи, не будем спорить с признанным и уважаемым всеми нами художником, тем более что в чём-то я с ним готов согласиться. Я предлагаю взять молодого художника на испытательный срок и посмотреть, что будет дальше, как он справится с новой для него работой и какую пользу сможет принести горкому”.

Разумеется, все согласны взять меня на испытательный срок и наперебой благодарят Ираклия Давидовича за мудрый совет и решение. Собираю работы, и, пока сникший Евгений ведёт меня в отдел кадров, где мне поставят спасительный штамп, я узнаю, что Ираклий Давидович – глава партийного комитета Ленинградского Союза художников и от него многое зависит. Теперь мне всё становится понятно: ведь из этого самого комитета, возглавляемого идейным Ираклием Давидовичем, и поступила в 5-й отдел КГБ кляуза об идеологической диверсии, где главным лицом является Михаил Шемякин, которому не место среди такелажников Эрмитажа, а уж тем более среди официальных художников горкома!

Итак, блюстители и хранители советской идеологии, подзуживаемые художественным официозом, объявили меня врагом, идут за мной по пятам, будут преследовать и бороться до победного конца и, конечно, после испытательного срока по тем или иным причинам выставят за дверь…

Так оно и выходит. Заказов на оформление книг, коробок, реклам мне не дают, и я, напрасно простаивая по нескольку часов у бюро заказов, получаю один и тот же ответ: “Для вас пока ещё ничего нет”. Мой вклад в отечественный дизайн был невелик. За шесть месяцев пребывания в членах горкома художников я лишь выполнил клеймо для галош фабрики “Красный треугольник” и оформил обложку к пластинке с музыкой Баха. И разумеется, как человека, не приносящего большой пользы горкому, меня увольняют – к счастью, не проставив штампа об увольнении в трудовой книжке, что спасло меня от ареста и высылки. Но два эпизода из моего пребывания среди старших коллег, облечённых властью, остались в памяти.