Моя жизнь: до изгнания

Тучи сгущаются

Мою непохожесть педагоги пока терпят, но я чувствую, что тучи сгущаются, ибо своей непохожестью я начинаю заражать некоторых своих однокашников и они тоже принимаются изучать и копировать работы старых мастеров, о которых не говорилось в стенах наших классов. Репин, Шишкин, Айвазовский – вот три столпа, на которых ученики должны взирать с благоговением, вдохновляться ими и учиться у них. Только у них! И вдруг выясняется, что в студенческом общежитии один ученик вдруг втихаря вечерами копирует “Распятие” Грюневальда. А ведь работы Грюневальда грешат болезненной деформацией тел, необычным колоритом. А другой ученик копирует русские иконы, исполненные церковного мистицизма, да к тому же с деформированными вытянутыми фигурами и отсутствием классической перспективы. Третий вечерами трудится над копией картины французского романтика Делакруа “Смертельно раненный разбойник пьёт воду из ручья” – опять же что-то нездоровое: кровь на теле, кровь в воде… Уж если ты выбрал Делакруа, то почему не “Свобода, ведущая народ”? Увлечение этими мастерами ведёт к искажённому, болезненному восприятию мира, таит множество опасностей для юных умов и психики и требует для их спасения срочного вмешательства и безотлагательных мер.

И ночью к зданию общежития подъехала скорая помощь, и спящих безмятежным сном несчастных копиистов дюжие санитары стали стаскивать с коек и запихивать в машину, которая повезла их прямиком в психбольницу. Не один месяц при помощи уколов и таблеток их лечили от нездоровых увлечений, и это “лечение” в судьбе некоторых сыграло трагическую роль. Применение специальных препаратов и инъекций к психически полноценным людям даёт противоположные результаты и делает из них настоящих душевнобольных. Кто-то после выписки, едва заподозрив неладное со своей психикой, зачастил в психбольницы, да и остался там навсегда, а кто-то так и не смог вписаться в общественную жизнь из-за тяжёлых срывов, регулярно повторяющихся после принудлечения.

Через пару дней после отправки юных копиистов на принудительное лечение перед напуганными сэхэшатиками выступил лектор из идеологического отдела Союза художников Ленинграда, который продемонстрировал нам копии учащихся с картин Грюневальда, Делакруа и русских икон и объяснил, что именно копирование привело молодых художников в психбольницу. Я смотрел на великолепную копию грюневальдовского “Распятия” и думал о том, что не кто иной, как Грюневальд, и привёл меня к Вере и Апостольской церкви, куда я тайком от всех ходил на церковные службы. Но, как говорит евангельская истина, “нет ничего тайного, что не стало бы явным”. В шестидесятых годах у входа в каждый православный храм дежурил стукач от КГБ, в чьи обязанности входило отслеживание молодёжи, входящей в церковь и присутствующей при богослужении. Если это не ограничивалось одним посещением, за молодыми людьми устраивалась слежка, выяснялся адрес проживания, социальное и семейное положение и начиналось спасение заблудшего юнца от “религиозного дурмана”.

И вот три раза в неделю двое сотрудников из идеологического отдела уводят меня из СХШ, сажают в машину, где сидит ещё несколько молодых “заблудших”, и везут в кинотеатр. В пустом зале мы обязаны несколько часов смотреть документальные фильмы, раскрывающие злодеяния различных религиозных сект, творимые в подпольных молельнях: приношение в жертву детей для пополнения ангельского войска, неприличные оргии хлыстовцев, причинение “непоправимых ущербов” своей плоти в сектах скопцов. На киноэкране возникали ужасающие фотографии обезображенных тел “белых голубей”, как именовали себя скопцы. Нам сообщали, что оскопление бывало разное: стальное (ножом) и огненное. И всё под пение собравшихся братьев и сестёр. Не все смогли вынести это чудовищное, мучительное издевательство над своим телом и умирали под пение собратьев. Никогда не забуду обезображенный торс скопчихи с сожжёнными грудями. Но эти малоприятные киносеансы на мою веру никак не влияли. Я прекрасно понимал, что всё увиденное никоим образом не может относиться к той Церкви, о которой говорил Христос, которую Он создал и к которой я чувствовал себя приобщённым.

Учителя стали смотреть на меня с опаской: “Ренуар, Ван Гог, чёртовы импрессионисты, Грюневальд, Делакруа, русская иконопись! А теперь ещё к этому прибавилась религия! Не слишком ли много зла несёт этот юноша в наши стены?! Его влияние пагубно отражается на учащихся СХШ! Гнать таких надо в шею!” И меня навсегда изгоняют из СХШ, из стен Академии художеств, а вместе со мной исключают Валерия Плотникова и Геру Степанова.

За день до исключения меня в первый раз вызывают в Большой дом, где в тесноватом кабинете двое молодых кагэбэшников заявляют: “Ты, парень, плохо влияешь на соучеников. Поэтому принято решение: ты не будешь учиться ни в одном художественном заведении Советской страны. Запомни: НИ-КО-ГДА!”

И через несколько месяцев я это чётко осознал.

Изгнание из СХШ, хотя всё к тому шло, переносилось тяжело. Я хотел продолжать учиться и, несмотря на свою отчуждённость от сокурсников, всё-таки чувствовал потребность в общении. И всё лето сдаю экзамены в Таврическое училище. Конечно, рангом оно пониже СХШ и расположено не в таком прекрасном здании, как Академия художеств, но других художественных заведений в городе нет.

По всем предметам: живописи, рисунку и скульптуре – я получаю отличные отметки и по окончании вступительных экзаменов вижу свою фамилию первой в вывешенном списке принятых. Ура! Через неделю начинается учебный год, и я с этюдником и карандашами пойду на занятия!

И вот рано утром в первый день сентября подхожу к Таврическому училищу и замечаю две мужские фигуры, стоящие по обе стороны входной двери. Подойдя ближе, я с ужасом узнаю своих знакомцев из Большого дома. Один из них ленивым голосом произносит: “Тебе же сказано, что учиться ты нигде больше не будешь. Ни в художественной школе, ни в какой другой. Тебе что, не ясно было?” Я начинаю объяснять, что сдал экзамены и видел своё имя в списке принятых… “А ты почитай внимательней”, – слышу в ответ. Я вхожу в здание училища, подхожу к прикнопленному к стене листу… В списке моей фамилии нет.

Уныло бредя со своим этюдником домой, я понимаю, что сопротивляться жестокому решению КГБ бессмысленно. И неожиданно в голове возникает идея поступить в Ленинградскую духовную семинарию, осваивать библейские и евангельские истины, одновременно занимаясь живописью. Тут-то КГБ не сможет мне помешать: в Советском Союзе церковь отделена от государства.

И я пишу заявление в секретариат Ленинградской духовной академии и семинарии о своём желании стать семинаристом, а неделю спустя стою уже перед ректором, объясняя, почему хочу начать учение в семинарии. Рассказываю об отце моей бабушки – священнике и друге Иоанна Кронштадтского, о своём увлечении русской иконописью… После недолгого молчания ректор, ласково глядя на меня, говорит: “Принять вас в этом году в семинарию мы не можем. На днях из одной важной организации пришли кое-какие бумаги, касающиеся вас. И там ещё были обещания, что в случае вашего поступления в семинарию в советских газетах будут опубликованы статьи, направленные против нас, а их и так хватает. Поэтому я могу предложить такой вариант: годика два вы будете торговать в наших церковных лавках восковыми свечами, ещё пару лет поработаете уборщиком при церкви, а потом мы сделаем вас слушателем семинарии… А там ещё пару лет – вы станете и семинаристом”.

Разумеется, я отказался от этого “заманчивого” предложения. Теперь передо мной был открыт лишь один путь – путь ЧЕР-НО-РА-БО-ЧЕ-ГО. А куда ещё мог идти человек без образования…