Моя жизнь: до изгнания

Колдун Никита

Мстительность обиженной монахини не только изгнала нас со двора, но и лишила возможности дособирать недостающую сумму на возвращение домой. На церковном дворе, куда мы с Лёвой пришли после изгнания, на нас косились с испугом и неприязнью. Никто уже не совал нам в руки и карманы поминальные записки с завёрнутыми в них рублями, а когда мы уселись на церковные ступени, прихожанки демонстративно отворачивались от нас и бросали деньги нищим. “Вон, йоги пошли”, – слышим мы с Лёвой вслед злобное шипение старух.

“Что же теперь нам делать? Где собрать деньги? Где ночевать?” – задаём мы себе вопрос. И ответ приходит незамедлительно.

К нам приближается колдун Никита, раздающий прихожанам переписанные отрывки из святых книг. Он слышал рассказы Раисы о нас, понимал наше положение и, не боясь ни йогов, ни индусов, предлагает пожить у него. Мы с радостью соглашаемся и поселяемся в одноэтажном домишке на окраине города, куда добраться можно только на автобусе.

Дом, окружённый старым яблоневым садом, стоит на отшибе. В доме две небольшие комнаты и кухонька. Стены одной из комнат – сплошь из сосновых полок, заставленных банками с разноцветными жидкостями, в которых плавают какие-то травы и листья папоротника. С потолка свисают пучки сушёных растений. На широком деревянном столе стоят медные тазы, кастрюли и большая бутыль с прозрачной водой, внутри плавает маленький лягушонок…

Во второй комнате у стены книжный шкафчик, за стеклом виднеются кожаные корешки старых книг. Шкаф заперт на ключ, и хозяин дома ни разу не позволил нам заглянуть туда. Справа у стены деревянная лежанка, слева лежит на полу матрас, на котором нам с Лёвой предстояло спать. У окна столик с деревянным распятием и молитвенниками. Перед столом стоит и пристально смотрит на нас колдун Никита, словно сошедший со страниц сказок братьев Гримм.

На вид ему лет шестьдесят. Высокий, худой, с овальным лицом, обрамлённым клинообразной бородой, с крупным носом. Из-под нависших густых, кустистых бровей темнеют внимательные глаза. Низкий глухой голос, как бы идущий из подземелья, длиннющие седые волосы, на голову нахлобучена странная фетровая шляпа травянистого цвета с высокой тульей, обвязанной чёрной лентой. На теле не пиджак, а некое подобие старинного кафтана из тёмно-зелёного сукна, такого же цвета портки, заправленные в чёрные кожаные сапоги с голенищами выше колен, в узловатых пальцах – чёрный, искусно отполированный посох. Настоящий колдун, вышедший из Грюневельда и почему-то оказавшийся в СССР.

…Это было странное время, проведённое в странном доме с более чем странным хозяином. Нас он ни о чём не расспрашивал, ничего не выпытывал. За день обмолвится парой фраз о хозяйственных делах и снова колдует над своими травами и бутылями.

После ужина укладываемся немного вздремнуть, а около часу ночи хозяин будит на ночную молитву. Лёву он почему-то жалеет и позволяет спать до утра, а мне суёт в руки молитвенник, и я, встав у стоящего на столе распятия, должен до утра читать вслух молитвы. Сам Никита, босой, в белых подштанниках и белой рубахе, на которую надеты тяжеленные вериги, сидит на своей лежанке, склонив голову, и, делая вид, что слушает моё чтение, дремлет.

В три часа ночи я уже не читаю, а, клюя носом и путая слова, бормочу молитвы себе под нос. С двух сторон до меня доносится мерный храп спящего Лёвы и давно уснувшего Никиты. Чтобы стряхнуть сон, громогласно ору: “Слава Тебе, Боже наш! Аллилуйя!! Аллилуйя!!!” Вздрогнув от моего крика, Никита просыпается и, звеня веригами, осторожно опускается на колени и неожиданно тонким голосом, с оттенком лёгкого блеянья тянет: “Аллилуйя, аллилуйя…”

В четыре утра Никита поднимается с лежанки и, знаками приказав мне следовать за ним, крадётся к двери и выходит в сад. Тёмная южная ночь. Вокруг тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков. Наклонившись ко мне, Никита тихо шепчет: “Слышишь? Приехали…” “Кто?” – шепчу я. “Энкавэдэ. Чекисты приехали за мной, машину ихнюю я сразу услышал… Сейчас стоят у калитки, а войти не могут… Я их держу, не пускаю…” Мы стоим молча минут двадцать, и Никита снова шепчет: “Отъезжают… Слышишь?” В саду по-прежнему тихо, но я киваю и шепчу: “Слышу”. “Ну вот, теперь можно к молению вернуться”, – говорит Никита.

И я до утра читаю молитвы и каждые полчаса, заслышав храп Никиты, злобно ору: “Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя”, – и слышу за спиной звон вериг и блеющий голос: “Аллилуй-й-й-йа-а…”

И каждую ночь в четыре часа повторяется одно и то же. Стараясь не звенеть веригами, Никита крадётся со мной в сад и вслушивается в тишину. Каждую ночь подъезжает к дому машина, набитая чекистами, они безуспешно толкутся у калитки, удерживаемые таинственной силой колдуна Никиты, и уезжают, урча мотором, а мы бредём в дом домаливать свои грехи.

Три раза в неделю Никита везёт нас в город “бомбить рынок”. Под “бомбёжкой” подразумевался сбор овощей, фруктов и прочей снеди для нашего стола. Эпизоды этих “бомбёжек” помнятся мне и по сей день.

Рано утром, держа в руках пустые корзины, мы сопровождаем Никиту на рынок. Шествие наше должно бы вызывать удивление у прохожих: впереди шагает колдун Никита, сжимая в руке посох, под распахнутым кафтаном звенят, поблёскивая, вериги, а за колдуном шлёпают босыми ногами два юных монаха в подрясниках, подпоясанных верёвками. Но на нас никто не обращает внимания, никто не таращится, не кричит вслед. Как будто нас на этой улице нет. Как это было с питерским колдуном Лисуновым.

Мы влезаем в автобус, битком набитый дачниками, и Никита, усаживаясь на сиденье, которое ему уступил молодой парень, громко на весь салон каркает: “Карточка!” Контролёр боязливо косится на необычную компанию и билеты у нас не проверяет (да их у нас и не было), так что мы благополучно доезжаем до рынка.

Рынок расположен под открытым небом. Длинные ряды дощатых навесов, столы, заваленные овощами, фруктами, рыбой и мясом… Двигаемся вдоль рядов, а из-за прилавков слышатся почтительные приветствия продавцов, абхазцев и русских, обращённые к Никите. Тот, высоко подняв голову, с важным видом вышагивает впереди нас, изредка кивая кому-нибудь из приветствующих. Нас с Лёвой с двух сторон окликают продавцы и суют и сыплют нам в корзины самые лучшие яблоки, груши, сливы, круги лаваша, вяленую рыбу, орехи и прочие вкусности. Прежде чем что-то кинуть в корзину, показывают Никите: “Самый большой яблок! Самый большой груш! Самая сладкая виноград!” Никита, бросив внимательный взгляд на подношение, согласно кивает, и “красивый груш” летит к нам в корзину. Видно, что колдуна здесь побаиваются – в глазах у продавцов читается затаённый испуг…

Через час мы еле тащим тяжеленные корзины к автобусной остановке. По дороге Никита вдруг ложится навзничь на землю, широко раскинув руки, и выкаркивает в небо: “Жаба!” Через какое-то время грудная жаба его отпускает, и вскоре мы сидим за столом, помогая Никите разбирать результаты “бомбёжки”.

…Жизнь у колдуна Никиты начинала тяготить нас. Что-то странное и пугающее ощущалось в самом доме и особенно в хозяине. Казалось, в каждом углу комнат таится что-то зловещее. По вечерам от развешанных пучков растений шёл какой-то дурманящий запах, а в бутылях с травяными настоями начинало что-то булькать. Да и сам Никита, часами колдующий у своих банок, что-то льющий, выливающий, смешивающий, бормочущий под нос замогильным голосом не то брань, не то заклинания, листающий страницы старых книг, которые тут же прятал или запирал в шкаф, если я или Лёва входили в его “алхимическую мастерскую”, внушал страх. Ведьмообразные старухи и молодухи, шушукавшиеся с Никитой и уносившие от него наполненные какими-то снадобьями пузырьки, пугали не меньше.

А главное, пугал его взгляд, который я иногда ловил на себе, – как будто кто-то неведомый внимательно разглядывал меня. Насторожил и один короткий разговор с Никитой.

Как-то утром, сидя в нижнем белье на лежанке и почёсывая взлохмаченную голову, он, бросив на меня пытливый взгляд, вдруг спросил: “Могу я в ад попасть? Что думаешь?” Я озадаченно молчал, а потом замямлил что-то о грехе, с которым воюют денно и нощно монахи: “Если с бабами много грешил, в ад угодить можно…”

Никита посмотрел на меня с издёвкой, лицо его искривилось, стало похоже на морду фавна, в сузившихся глазах заискрился смех, и он прохрипел: “Бабы? Это разве грех!” И вдруг мгновенно лицо его стало мрачным, и он, глядя в пол, глухим голосом произнёс: “Не-е-ет! Настоящий грех – это совсем другое”. И на какой-то миг мне почудилось, что он говорит о тех страшных грехах, описанных в средневековых книгах, от которых в ужасе стынет душа. Быть может, и колдун Никита подобное имел в виду, а может, и сам был к таким грехам причастен.

После этого разговора мне становится не по себе, я делюсь с Лёвой своими страхами, и мы решаем, что из этого дома нам нужно уйти. Но как и куда? От церковного двора нас отлучила злобная монахиня, а денег на билеты недостаточно… Но тут снова происходит неожиданное, одновременно и пугающее, и радующее.

Через пару дней Никита приглашает меня в “алхимический кабинет” и, не прерывая своих махинаций с водорослями и водой, мрачно произносит, не глядя на меня: “Знаю, что покинуть старика надумали… Знаю, что безденежьем маетесь. У церкви вам не подадут, Раиса-лиса постаралась. Но билеты до Пскова я вам куплю, а там до монастыря легко доберётесь. Да и одежонку подберу: в подрясниках до Пскова не дотянете, забрать могут. За меня свечки поставьте… Травников из вас не получилось. Я к вам давно присматривался, чистые вы. Ну так завтра и поедете. А монастырь вас многому научит”.

В Псково-Печерском монастыре