Моя жизнь: до изгнания

Помоечный фюрер

За бешеную напористость, неугомонность Ареха в шутку за глаза называли фюрером. Александр Арефьев, Арех, он же король “Болтайки”, он же предводитель и идеолог “Помойки”, он же бывший зэк, за хищение морфия из ленинградских аптек при помощи им же изготовленных поддельных рецептов, отмотавший свой срок по тюрьмам и лагерям среди матёрых уголовников. И конечно, именно Арех среди всех выделялся своим талантом и удивительной работоспособностью. Наверное, всё это помогало ему при создании работ, сильных, напряжённых, зловещих и страшных, но всегда мастерских и впечатляющих. Лучше всего ему удавались сцены грубого насилия, драк с поножовщиной, убийств и повешения. Он посвятил много своих работ теме висельников, изображая их болтающимися на верёвках, с вывалившимися изо рта языками и выпученными глазами, и частенько любил громко цитировать особенно полюбившееся ему четверостишие Вийона:

Я – Франсуа – чему не рад.
Увы, ждёт смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.(Перевод Ильи Эренбурга.)

Причин, подтолкнувших Ареха к этим жутковатым сюжетам, в послевоенном времени, в котором проходили его детство и ранняя юность, хватало с избытком. Амнистии, выпускавшие из тюрем социально близких воров, убийц, насильников, пугающая криминальная обстановка, в которой жил советский обыватель: квартирные кражи, ограбления в подъездах и подворотнях, групповое изнасилование в тёмных аллеях парков изголодавшимися по бабам уголовниками. Зато книги, кино, театры были переполнены высокоморальным и высокоидейным лицемерием, которое табуировало показ женского и мужского обнажённого тела. Это только разжигало интерес у послевоенных пацанов к шагающим по улицам толстоногим бабам и девкам и порождало неудержимое желание заглянуть к ним под юбку, узнать, что же прячется за тёплыми с начёсом трусами, или увидеть хоть издалека, как совершается таинственный акт, называемый в медицинских учебниках половым.

Сам Арех признавался: “Меня интересовали сексуальные темы, всякие подглядывания в окна первых этажей, в замочные скважины, в публичный сортир на серущих баб, в окно бани, где они моются, в морг с покойниками”. И создавались потом многочисленные рисунки, гуаши, картины, где было всё: кровь, насилие, убийства. И когда Ареха первый раз арестовали, то большинство его рисунков при обыске были признаны сотрудниками КГБ порнографическими и конфискованы.

Моё первое шапочное знакомство с ним произошло на квартире у питерского чудака по прозвищу Жебори, где Арех был представлен мне как служитель Морфея, а второе состоялось в сумасшедшем доме, где меня лечили от мистицизма и модернизма, его – от нембутала и морфия.

От постоянных инъекций разной наркотической дряни вены на руках и ногах Ареха были склерозированы и “вышли из употребления”, а поскольку на буйном отделении психи часто бродили полуголыми, то обладатель закупоренных вен с завистью смотрел на мои синеющие линии вен, а я, видя его руки и ноги, испещрённые коричневыми венами, вспоминал рисунки из анатомического учебника.

Запомнилось несколько лагерных рассказов, которыми он развлекал собирающихся вокруг него психов, ещё сохранивших остатки разума. Рассказчик Арех был преотличный, и истории, которые он описывал, выглядели ярко и убедительно.

Так, одна из параш (как именовал свои истории автор) рассказывала, как, увидев на лагерных задворках распряжённую кобылу, одиноко стоящую у кирпичной стены и мирно жующую сено, Арех, терзаемый похотью, решил последовать примеру кентавра, ожеребившего магнесийских кобылиц. Он приставил сзади пустой деревянный ящик, взобрался на него и, спустив лагерные портки, задрал кобылий хвост и приступил к продолжающей невозмутимо жевать солому кобыле. Но через минуту случилось неожиданное – решив подыграть неожиданному любовнику, кобыла попёрла массивным задом на Ареха и прижала беднягу к стене. Ящик, на котором стоял Арех, отлетел в сторону, и зажатый между кирпичной стеной и лошадиным крупом похотливец повис над землёй, с ужасом чувствуя, что кобыла продолжает напирать на него. И на этом бы и закончилась земная эпопея Ареха, если бы не проходивший мимо сердобольный зэк, пожертвовавший завалявшимся в кармане ватника кусочком сахара и поманивший им кобылицу, и та предпочла сахар любовным утехам, и Арех со стонами и со сломанными рёбрами свалился на землю.

Наверное, я запомнил бы ещё несколько лагерных параш, но, пронюхав, что мы с Арехом знакомы, врачи перевели служителя Морфея на другое отделение, а позже, бывая у меня, Арех к лагерным историям уже не возвращался. Причиной этому, видимо, было то, что он, несмотря на разницу в возрасте, проникся к моим работам и поискам искреннейшим интересом и теплотой, безоговорочно признав меня серьёзным художником и утвердив это мнение в “Болтайке”. И в дверях моей мастерской стали возникать один за другим члены Ордена непродающихся живописцев: притопали Велим, Шаля, Гром, Гудзя, Вова Шагин и Лерик Титов.

Велим – Рихард Васми, высокий, угловатый и угрюмый, сын обрусевших шведов, три года отсидевший на принудлечении на “Пряжке”, что сказывалось на его общении с людьми, поведении и образе жизни, но не помешало создать свой собственный стиль в рисунке и живописи. В шестидесятом году под влиянием Родиона Гудзенко он принял католицизм и с тех пор не расставался с единственной в его мастерской книгой – Библией. В знак признания моего творчества Велим принёс мне в подарок старинный заржавевший пистолет. Он несколько лет висел у меня на стене, пока при очередном обыске милиционеры не конфисковали его как незаконно хранящееся огнестрельное оружие. Никакого недовольства по поводу того, что его бывшая супруга Ребекка стала супругой Шемякина, Велим не проявлял, но то, что его друг детства Арех умолчал о своей связи с Ребеккой, – этого простить ему не мог.

Вторым в стенах моей мастерской появился Шолом Шварц, он же Шаля, не разговорчивее Велима, низенького роста еврей в заскорузлом пролетарском прикиде, в засаленной кепочке, напяленной на рано лысеющую курчавую голову. Из-под козырька кепочки смотрели всё понимающие грустные большие глаза. Жены у него никогда не было, жил он один в крохотной каморке, доверху заваленной грязной посудой, холстами, картонками и коробками, забитой рисунками, каждый из которых являлся маленьким шедевром, – рисовальщиком и живописцем Шаля был преотменным! Живя в нищете и часто не имея возможности приобрести холст для живописи, он писал картины на одном и том же холсте множество раз, наслаивая слой за слоем, после чего краска крошилась и отлетала, обнажая ранее записанные слои. Его это мало волновало – важен был творческий процесс.

Приходя ко мне, он внимательно рассматривал мои работы, одобрительно кивал, а потом садился на табурет в углу комнаты и часами молчал, чему-то или кому-то в своих мыслях по-детски улыбаясь.

За Шалей последовал визит ещё одного молчуна – Валентина Громова по прозвищу Гром. Просматривая мои работы, он что-то одобрительно бормотал себе под нос, а потом исчезал на долгое время.

Владимир Шагин отсидел в психушке пять лет и в общении был довольно утомителен вспышками нервозности, сопровождающейся отчаянной жестикуляцией и не всегда внятной торопливой речью. Визиты его ко мне, как и громовские, были редкими. Зато частенько в мою мастерскую заскакивал Родион Гудзенко, именуемый друзьями Гудзей, проведший пять лет в лагере для политзаключённых и часами рассказывающий о лагерной жизни, памятной встречами с интереснейшими людьми, среди которых он называл Даниила Андреева.