Моя жизнь: до изгнания

Юный прогибашка и куда вписать Баха

Худсовет, состоящий из знакомых мне перевёртышей, поначалу восхитившихся моими работами, а через пару минут открестившихся от своих слов, с важным видом заседает за длинным столом, за которым вершится суд над представленными работами. Передо мной работу сдаёт молодой художник с прыщавой физиономией. Члены худсовета передают друг другу его эскизы для конфетных коробок и, просмотрев, возвращают художнику на переделку, сопровождая язвительными замечаниями о дилетантском и безграмотном подходе к дизайну, об аляповатости цвета и небрежности рисунка. “Надо побольше работать и побольше думать, прежде чем приносить сырые и никчёмные работы на просмотр”, – заявляет один из сидящих за столом, осуждающе глядя на красного от смущения прыщавца, трясущимися руками прячущего отвергнутые эскизы в картонную папку.

Зажав папку под мышкой, прыщавец идёт к двери, но неожиданно резко развернувшись, возвращается к столу и, прижимая обеими руками папку уже к груди, глядя на недоумённые физиономии членов худсовета, дрожащим от волнения голосом произносит: “Комиссия! Можно мне что-то сказать? – И, не дожидаясь согласия, быстро продолжает: – Вот уже который раз вы не принимаете у меня эскизы! Я возмущаюсь, прихожу домой, хожу злой туда-сюда по комнате, подхожу к раскритикованной вами работе, внимательно всматриваюсь и вдруг понимаю, что вы были правы! Исправляю, следуя вашим бесценным советам, и работа продолжается! Вот и всё, что я хотел сказать. Спасибо вам!” Выпалив это, он исчезает за дверью. Смотрю на лица сидящих и вижу, что это омерзительно тошнотворное словесное пресмыкательство благодушно и как должное воспринято всеми членами “комиссии”.

“Надо же, какая пакость растёт”, – думаю я об ушедшем прыщавце, раскладывая на столе эскизы к конверту для пластинки моего любимого композитора. Эскизы тщательно отработаны, и я надеюсь, что хоть один из них будет утверждён к печати и я заработаю наконец хоть какие-то деньги. На одном эскизе – поясной портрет композитора с пером в руке перед листом с партитурой, на другом – в барочной раме группа играющих музыкантов в париках и камзолах. Третий эскиз заполнен заключёнными в круги портретами Баха и его сыновей, тоже известных композиторов. Заказ был на обложку лишь для одной пластинки, но я понимал, что хоть обвинений в аляповатости и небрежности рисунка не будет, но к чему-то члены худсовета всё же сумеют придраться, заглаживая свою оплошность перед всемогущим Ираклием Давидовичем.

Поясной портрет Баха был отвергнут сразу по причине “какой-то мрачности” в лице и “отсутствия человеческой теплоты во взгляде”. Второй эскиз воскресил в памяти у одного из членов худсовета визит в квартиру Леонида Утёсова в Одессе. “Леонид Осипович – замечательнейший певец, король эстрады, но при всём этом безвкуснейший человек! Да-да, безвкуснейший. У него в спальне стоит дубовая кровать, украшенная позолоченными загогулинами, такими же, как на вашей золотой раме, в которую вы усадили музыкантов. И это тоже безвкусица, и понятно, что утвердить этот эскиз невозможно”. – “Но это французская рама конца восемнадцатого века, и я её точно скопировал”, – возражаю я, задетый обвинением в безвкусии. “Ну что ж, и на француза бывает проруха!” – заключает свою речь “утончённый эстет” под одобрительные смешки всего стола.

Обложку с кругами долго держит в руках и рассматривает сухонький седой как лунь старикашка явно из дореволюционной эпохи, водрузив на нос очки в тонкой металлической оправе. По всему видно, что его мнение имеет серьёзный вес. “Рисунок недурён… Цвет положен грамотно и, пожалуй, очень симпатично, портреты выразительны и без завихрений… Нет, нет, весьма и весьма недурно! – восклицает он, вселяя в меня надежду. – И размещение, композиция кругов удачны… Но! Да, есть одно немаловажное но! Музыка Баха не вписывается в круг! Ни в коей мере! Круг и Бах несовместимы!”

Реакция на эту ахинею была впечатляющей! “Дорогой Генрих Вольфович! Ну как же вы правы! Вот и я сижу, смотрю и думаю: что-то здесь не то! Не сходится! А оказалось, всё просто! Ведь действительно Бах не может вписаться в круг! Не может!” – похожая на жабу тётка буквально захлёбывается от восторга, поняв разницу между кругом и Бахом. А вслед за ней выясняется, что и все остальные против помещения Баха в круг.

“Может, Баха в квадрат или в многоугольник поместить?” – злобно спрашиваю я старикашку, пряча свои работы в папку. “Молодой человек! Я воспитывался на Бахе, и не сердитесь, но я сказал, что чувствую, и все, кто любит музыку этого гениального творца, скажут вам то же самое”, – с улыбкой отвечает на мой вопрос осколок империи. “Работа стольких месяцев, и всё насмарку!” – с горечью думаю про себя.

“А вот у меня есть цветной набросок к пластинке, может, стоит над ним поработать, если вы его одобрите”, – вспоминаю я и вынимаю из папки рисунок, на котором изображён сидящий за органом музыкант, а вокруг столпились играющие музыканты. Набросок наспех выполнен цветными фломастерами, явно видно, что он нуждается в обработке. “Ну-ка, ну-ка, дайте-ка мне его, – говорит немолодой мужчина и, просмотрев, неожиданно заявляет: – Так вот же у вас прекрасная готовая обложка, которую мы и утвердим! Здесь всё есть, придраться не к чему! Лично мне нравится, а вам как?” – обращается он к коллегам, высоко держа мой рисунок. Все одобрительно кивают. Ещё бы, это сказал сам Павел Басманов, заслуженный художник, ветеран Отечественной войны!

Я в полном недоумении, пытаюсь объяснить, что это всего-навсего набросок предполагаемой обложки и я готов работать над ним дальше. “Молодой человек! – обрывает меня маститый художник. – Вы, видно, сами не понимаете, что делаете, такое бывает. Вот сейчас я поставлю печать на вашем рисунке, распишусь, и идите получать ваши заработанные деньги”.

Должно быть, добрейшей души человек и замечательный художник Павел Иванович Басманов решил прекратить дальнейшие издевательства над молодым леваком, всё равно обречённым на изгнание.