Моя жизнь: до изгнания

Невменяемые

Некоторые невменяемые ссали в кровать под себя и по утрам плавали в луже мочи. Поэтому матрас у этих больных накрывался не простынёй, а клеёнкой. Как-то, проходя мимо палаты с абсолютно невменяемыми, я услышал громкую брань санитара, перемежавшуюся отборным матом, и, заглянув, увидел голую фигуру здоровенного парня, буквально по горло погруженного в свою мочу. Парень мычал, поводя безумными глазами, а санитар с руганью пытался стащить его с койки.

Я был поражён количеством мочи, в которой почти плавало тело несчастного. Потом догадался, что ленивый санитар не каждый день вытаскивает зассанца из койки.

За своё любопытство я немедленно поплатился, потому как санитар (видимо, знал, что я вполне вменяем) заставил меня отвести больного в сортир, пока он будет приводить в порядок койку. И долго ещё я каждое утро помогал санитару вытирать мочу с тела и вести в туалет Николая Перфирьева, сорвавшегося в детстве с подножки трамвая и в результате тяжёлой травмы головы утратившего всякую связь с внешним миром.

По виду он напоминал неожиданно разросшийся эмбрион. Роста был выше среднего, телосложения крестьянского, голова маленькая, с низким лбом, остриженная наголо и иссечённая многочисленными шрамами. Вдобавок бесцветные, бессмысленные глаза на некрасивом, ничего не выражающем лице. В довершение всего на него надевали рубашку с тесёмочками вокруг шеи и рук, напоминающую детскую распашонку, которая едва доходила ему до пупа.

Я брал за руку это существо и приводил в туалет, где начинал уговаривать, как ребёнка, пописать. “Ну, делаем пись-пись”, – повторял я и, когда из члена начинала бить струя, тут же направлял её в унитаз. Не очень приятно, но терпимо. Коля был тихий, спокойный, говорить не умел и только тихонько что-то мычал про себя.

Но однажды мой лечащий врач предупредил меня, что этот тихоня может неожиданно очень и очень сильно ударить стоящего рядом человека и что с санитарами такие случаи уже бывали. Наверное, поэтому санитар и просит меня водить Перфирьева в туалет. Так что больше я к этой палате не приближался.

Я не раз наблюдал, как копрофаги, едва успев опорожниться, склонялись над унитазом. И санитары, отчаянно матюгаясь, тащили за шиворот говноеда, лицо и руки которого были заляпаны дерьмом, в душевую. Легко догадаться, почему тела зассанцев и дерьмоедов были разукрашены синяками.

Не могу не вспомнить об особом “аромате” нашего отделения. Наглухо задраенные окна, и лишь в некоторых – крохотная, вертикально расположенная зарешёченная форточка… Больные, справляющие нужду в туалете без дверей… Специфический запах пота, выделяемого больными, которых вводили в искусственную кому при помощи инсулина. Гнусный запах больничной кухни…

Незабываем был и звуковой фон: нечеловеческие вопли эпилептиков, предчувствующих начало припадка, крики и хрипы страдальцев, бьющихся в инсулиновом шоке, перевозбуждённая речь “депрессантов” в маниакальной фазе, стоны и рыдания – в депрессивной… Весь этот какофонический оркестр не умолкал ни днём ни ночью.

Кричать и орать в нашем отделении не запрещалось, разве что озверевший от гама и шума санитар втихаря врежет кулачищем чересчур горластому между рёбер и этим ненадолго заткнёт ему пасть.