Моя жизнь: до изгнания

Послушник Илья Дулепов

Бывший послушник оказался крепким, коренастым, крестьянского вида тридцатилетним парнем с короткими волосами соломенного цвета. “Илья Ильич Дулепов, смиренный раб Божий, – представился он нам, а затем, внимательно вглядевшись в моё лицо, воскликнул: – Да я же тебя знаю, в нашем Псково-Печерском монастыре ты ведь тоже послушничал! Да и его я ведь тоже помню! – тыча пальцем в Лёву, радостно сообщает он мне. – Он тоже послушником был! Вот только имечко ваше не могу вспомнить! Память у меня что-то хромать стала!”

Да, с памятью Илья явно не в ладах, но раз опознал в нас послушников, пусть так и будет, спорить с ним не станем, решаем мы с Лёвой. А Илья уже сооружает нам подобие постели в углу комнаты.

Как большинство “странных и Богом отмеченных”, Илья погружён в себя, озабочен только собою и за чаем, который сам приготовил, говорит только о себе. Толком разобрать, о чём он говорит, довольно сложно. Где-то не доучился, где-то что-то понял, всё забросил, попал в больницу, потом ушёл в монастырь, оттуда почему-то пришлось бежать… Здесь на какой-то стройке пока… потом куда Бог пошлет или она погонит…

Горячим шёпотом, иногда переходящим в крик, бедняга заканчивает свою историю: “Мать у меня ведьма! Покоя не даёт, гонит по свету! Из монастыря выгнала, вот здесь покуда осел, а куда дальше побегу, сам не знаю! Колдует на меня каждую ночь, свечу чёрную зажигает и вниз огнём жжёт, извести меня хочет за веру мою! Но я не отрекаюсь, держусь её, веры православной. Помолитесь и вы, братья, о спасении моём!”

И молиться о его спасении нам приходилось постоянно.

Среди ночи мы просыпались от громкого завывания покаянных псалмов царя Давида. Илья стоит на коленях в белой рубахе и подштанниках, держа в одной руке горящую свечу, освещавшую раскрытый псалтырь. Полные страха выпученные глаза, ручьями холодный пот… Как всё это мне было знакомо! “Братья! Помолитесь со мной, чувствую, снова колдует мать моя! Свечу чёрную жжёт! Плохо мне, братья! Ох, как плохо!” Мы молча опускаемся рядом на колени, а бедняга Илья, из глаз которого бегут слёзы, громко взывает к Господу: “Сердце моё трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня, страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня!” И мы с Лёвой, тоже проникаясь ужасом, представляем согбенную над колдовской книгой ведьму, что где-то там, в ночи, бормочет заклинания, держа в руке перевёрнутую горящую чёрную свечу, и в два голоса тянем: “Да найдёт на них смерть; да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство в жилищах их, посреди их”.

Под утро обессиленный Илья лезет в койку и, проспав пару часов, спешит на стройку, а мы, заперев дверь, пытаемся хоть немного вздремнуть после бессонной ночи. Но отоспаться нам не удаётся: в дверь стучится монахиня Раиса, несёт на завтрак блины с вареньем. Уплетая блин, густо намазанный вареньем, Лёва с восхищением говорит: “Ну какая монашка Раиса удивительно тонкая натура! Надо же, пищу назвала «аглицкой»! Диккенса, наверное, припоминала. Тонко! Утренний английский завтрак!” Я с иронией остужаю его восторг: “Гундосит она, Лёвушка, вот ты и слышишь «аглицкая». Не «аглицкая», а «ангельская» – обычная церковная слащавость”. Лёва молчит, слегка разочарованный, я тоже молчу, раскаиваясь в своей язвительности.

Закончив в молчании завтрак, мы спешим в церковь к утренней службе. Иногда я задерживаюсь, чтобы обмолвиться парой слов с монашкой Досидией, сидящей на скамейке напротив нашего дома.