Моя жизнь: до изгнания

Гвоздь в пятке

Затянувшееся ожидание визы повергало меня в отчаяние. Каждый новый день мог открыть мне путь к долгожданной свободе и встрече с любимой дочерью и женой, и каждый вечер я мог заработать удар по черепу стальной арматурой.

Устав от дружеских попоек на развалинах моего уходящего мира, от уничтожения и растаскивания моих вещей окосевшими от гусарских пуншей друзьями, я пытался спастись в одиночестве. Приняв на грудь изрядное количество горячительного, бродил до рассвета по заснеженным улицам и переулкам уснувшего города, перебирая мысленно в затуманенном мозгу обрывки воспоминаний об ушедшей навсегда жизни.

Один из таких одиноких дней и ночей я сохранил в своей памяти.

Весь короткий декабрьский день я просидел у окна, глядя на падающие хлопья снега, время от времени опрокидывая коктейль из водки, смешанной с пивом, именуемый в простонародье “ершом”. Тоску это пойло не снимало, а, пожалуй, только усугубляло. А в середине ночи, надев пальто и сунув босые ноги в башмаки, не думая уже ни о какой опасности, вышел на улицу.

Видимо, случилась неожиданная оттепель. Было не очень холодно, снег на тротуарах слегка подтаял, и мои башмаки вскоре промокли насквозь. Пройдя несколько безлюдных кварталов, я почему-то решил направиться к Неве и минут через сорок стоял на середине моста Лейтенанта Шмидта. Облокотившись на перила моста, бездумно пялился на замерзающую невскую воду. Промокшие башмаки холодили и раздражали меня, и, сев на сырой снег, я стащил их с ног и, поднявшись, бросил в Неву. И странно: стоя босыми ногами на мокром снегу, я совсем не чувствовал холода и, привалившись грудью к чугунным перилам, продолжал глазеть на воду.

Течение воды на короткое время отвлекало меня от грустных мыслей. “Вот так стоять бы и стоять, обратившись в статую, и смотреть, как ледяной белоснежный панцирь покрывает Неву, а по весне видеть плывущие к Финскому заливу обломки льдин”, – фантазировал я, на минуту забыв обо всём. Неожиданно в полной тишине я услышал громкие мужские голоса, и со мной поравнялась проходившая мимо группа молодых морских офицеров. Моряки явно были подвыпившие. Мой вид, видимо, их слегка озадачил, они остановились возле меня, и один из них весело спросил, не холодно ли мне стоять босиком и кто снял с меня башмаки.

“Босиком мне совсем не холодно, а башмаки я выбросил в Неву, разонравились они мне”, – так же весело ответил я, продолжая смотреть в воду. “А шапку и перчатки ты тоже в воду побросал?” – продолжал свои вопросы морской волк. “А они меня дома дожидаются”, – повернувшись к нему, не сбавляя весёлого тона, ответил я. Офицеры посмеиваются, а задающий вопросы протягивает мне бутылку водки и, улыбаясь, добавляет: “Обязательно хлебни. Иначе, парень, простуду схватишь. А водка согревает и помогает. Странный ты какой-то. Волосы длинные, очки, а ходишь как бродяга. Хочешь, пойдём с нами в общежитие, там тепло и борщ по-флотски можно сварить. Пойдёшь?” Стоящие рядом офицеры дружно его поддерживают.

Изрядно отхлебнув из бутылки и чувствуя, как тепло разливается по моему телу, я мотаю головой и, поблагодарив за водку и приглашение, вежливо отказываюсь. Мы расстаёмся, и я, перейдя мост, бреду дальше по улицам.

Ещё не начало светать, а у одного из старых питерских домов уже скребла тротуар железной лопатой невысокая худенькая девушка с простецкой физиономией, видимо приехавшая из какой-то глуши. Действие водки кончалось, я приходил в себя, дрожа от холода. Обхватив себя руками, чтобы хоть как-то согреться, я стоял рядом с работающей дворничихой и молчал. Она несколько раз бросила на меня взгляд и тоже молча продолжала сгребать с тротуара снег. Потом, приблизившись, деловито сказала: “Дворницкая в подворотне, дверь не заперта, там кровать моя и одеяло, ложись, я снег доубираю и приду”. И, не дожидаясь ответа, продолжила работу.

Дверь дворницкой вела в небольшую полуподвальную комнатушку с убогой обстановкой и тяжёлым сырым запахом. В одном углу комнаты стояла кровать, накрытая деревенским лоскутным одеялом, в другом углу – большущий сундук, на котором громоздилась куча каких-то тряпок. Я разделся догола, нырнул под одеяло и замер в надежде согреться. “Какие добрые сердца бывают у этих милых человеческих существ, зовущихся женщинами. Видя меня, босого, полураздетого, трясущегося от холода, эта простушка, ни о чём не спрашивая, без страха, а лишь сострадая, даёт незнакомцу кров и постель в своём скромном жилище. Вот сейчас она кончит грести снег, придёт в эту каморку, разденется и ляжет со мной, и, опять же ничего не спрашивая, отдастся мне. С подобным в моей жизни я ещё не сталкивался”.

Неожиданно я чувствую охватывающую меня нервную дрожь. Вот сейчас дверь скрипнет – и она войдёт. Но дворничиха всё не входит, я слышу только звуки скрежещущей лопаты.

“Бедняжка, наверное, очень одинока и ищет тепла и мужской ласки, – думается мне. – Кабардинский князь в объятиях молодой дворничихи… А почему бы и нет?” И тут меня настораживают шорохи в соседнем углу, где возвышалась груда тряпья, и, вглядевшись, я обнаруживаю две детские мордашки, высунувшиеся из-под навороченного тряпья, видимо служащего им одеялом, и с любопытством глядевшие на меня. Детишкам года по четыре; я машу им рукой из-под одеяла, начиная судорожно натягивать на себя бельё, вскочив, быстро напяливаю штаны, надеваю пальто и выскакиваю на улицу. Молодая дворничиха с усталым лицом вытирает рукавом ватника пот со лба и безразличным голосом спрашивает меня: “Уже уходишь?” – “Да”, – коротко отвечаю я ей и быстрым шагом направляюсь к дому.

Но чем ближе я к дому, тем явственнее ощущаю сильную боль в ступне левой ноги, которая с каждой минутой усиливается. Уже хромая от боли, подхожу к нашему подъезду, вхожу в квартиру, припадая на ногу под изумлённые взгляды проснувшихся соседей, стоящих в очереди у туалета, иду к себе и сажусь на кровать.

Поднимаю левую ногу, пытаясь понять, почему мне было так больно идти, – в середине покрасневшей от холода и ходьбы пятки виднеется что-то тёмное. Провожу рукой и понимаю, что это металл. С трудом добираюсь до шкафчика с инструментами и достаю небольшие плоскогубцы. Боль неимоверная. Я, зажав плоскогубцами темнеющий предмет, стараюсь вытянуть его из пятки и, изрядно простонав, стиснув зубы, с трудом извлекаю трёхсантиметровый ржавый гвоздь. Заливаю пятку йодом и забираюсь под одеяло. “Ну всё, теперь начнётся загноение кости, гангрена, и я потеряю ногу”.

С этими мыслями я и засыпаю.

Как ни удивительно, никаких последствий из-за ржавого гвоздя не было. Боль прошла через несколько дней. А гвоздь я оставил на память о странной встрече с сердобольной дворничихой.