Моя жизнь: до изгнания

Салон на Боровой улице

На златом крыльце сидели:
Царь, царевич, король, королевич,
Сапожник, портной. Кто ты будешь такой?Считалка

Хозяйку ленинградского салона, сорокалетнюю женщину, ещё не совсем утратившую былую красоту, звали Клавдией Петровной Лягачевой. Её голову украшала башенка из волос цвета соломы, напоминающая не то рождественский торт, не то марсианское архитектурное сооружение. Роста она была среднего, однако благодаря причёске, восседая за столом, возвышалась над всеми сидящими.

Стены небольшой комнаты были увешаны картинами её сыновей и их друзей-художников, приближённых к этому дому. А за столом вечерами собиралось общество питерского андеграунда, состоящее из поэтов, художников и музыкантов – народа довольно нищенского, но бесспорно талантливого.

Попавший в салон Клавдии Петровны и допущенный к столу обязательно выслушивал своеобразное вступительное слово хозяйки: “А знаете ли вы, что за этим столом сидели…” Далее следовала многозначительная пауза, а затем торжественным голосом шло перечисление тех, кто своим присутствием “освятил” это место. “Здесь сидели: немцы, англичане, американцы, французы!” Перечислив иноземцев, она обводила всех победоносным взором, и сидящие за столом должны были ещё раз почувствовать, какой чести удостоены, будучи приобщены к этому историческому месту. (О том, что все перечисленные иностранцы были всего-навсего студентами, приводимыми в салон Клавдии Петровны её дочкой Валерией, хозяйка умалчивала.)

Салон, конечно, украшали не сидевшие за столом иностранные подданные, а блестящие представители питерской поэзии шестидесятых годов. Поэт и прозаик Валерий Петроченков, обладатель невысокой изящной фигуры, облачённой в ладно скроенный пиджак, откинув чёрные пряди волос с высокого лба, с чувством читал печальный стих о карлике:

Я маленький, я камерный,
Я маленький карлик каменный…

И после печального монолога каменного карлика на некоторое время воцарялось молчание, потому что каждый из нас осознавал себя тоже неким карликом по отношению к этому чуждому для нас миру, наполненному устрашающими фигурами гонителей всего нового и передового во всех видах искусства и даже науки. Минуты грусти сменял весёлый смех, когда кузнечикообразный Володя Уфлянд, мастерище словесного скоморошества, автор “Рифмованных упорядоченных текстов” и “Рифмованной околёсицы”, с лукавой улыбкой затягивал стихотворную “Песнь о моём друге”:

Цветенья дым струится над Отчизною.
Отцы и братья трудятся в полях.
А я стою. А мне навстречу издали
Мой друг идёт по лесу на бровях.
То соловьём поёт он, то синицею.
В его душе творится благодать.
Того гляди возьмут его в милицию,
И десять дней его нам не видать.

Неожиданно вскочивший на стул Костя Кузьминский, он же Кока, Кузьма, Колокольчик и Кокельман, заканчивал “Песнь”:

Ты прав, певец! Ушли в преданья бедствия.
Недаром Рай теперь – в родных краях.
Пусть в каждый дом с поклоном в знак приветствия
Ваш друг войдёт однажды на бровях.

Костя обладал феноменальной памятью на поэтические перлы от трубадуров Средневековья до самиздатовских бунтарей. “Писец” Кузьминский явно уступал чтецу Кузьминскому, но благодаря блестящей декламации умудрялся, пусть и кратковременно, очаровывать слушателей своими литературными коллажами, вмещающими набор слов из старославянских церковных книг и трудноперевариваемые для русского уха слова африканских племён, аборигенов Австралии, жителей островов Океании и Северного Кавказа.

И, опасаясь, что Уфлянд может вернуться к продолжению чтения стихов, немедля приступает к чтению своих виршей, считавшихся в кругах ленинградских поэтов, как правых, так и левых, словесной белибердистикой.

П’ст’эк’ва, псых’уа, ч’эт’ч’онч’э!
Зачем твоя пх’ач’ич звучит?.. —
…Зачем? Зачем? – черкес взывает.
А Терек прыгает рыча.
Зачем Тамара раздевает,
А после кличет палача?
Так думал Пушкин, озираясь,
О камень свой кинжал точа.

Артистично выпаленная бородатой пастью Кузьминского словесная чепуховина была тем не менее чертовски талантливой! И несмотря на снисходительные улыбки сидящих за столом поэтов, мне творчество Кокельмана всегда нравилось.

На изувеченных полиомиелитом ногах приковыливал, опираясь на палку, сочинитель утончённых философских откровений, облечённых в изящную стихотворную оболочку, Виктор Кривулин. Дугообразный торс, подпираемый тростью, украшала утопающая в гриве лохмато-кудрявых волос голова библейского пророка с горящим взором больших скошенных глаз на худощавом лике, обрамлённом неухоженной бородой. Всё это не мешало поэту покорять изрядное количество сентиментальных и нервных любительниц поэзии. И чуть не каждый год в салоне Клавдии Петровны объявлялась очередная супруга Кривулина, оформленная не только юридическим, но и церковным браком: поэт питал слабость к торжественным обрядам венчания в православных соборах.

Как и Иосиф Бродский, он умел увидеть духовным взором неземную сущность материального мира. Недаром, когда он захаживал в мою мастерскую, его взгляд подолгу останавливался на моих аскетических постановках натюрмортов. В его стихотворении “Натюрморт с головкой чеснока” мне кажется это особенно заметным.

Стены увешаны связками. Смотрит сушёный чеснок
С мудростью старческой. Белым шуршит облаченьем…

…Олег Охапкин был типичный русак, фигурой и комплекцией напоминающий помесь медведя с цирковым силачом. Бывший церковный певчий, обладатель шаляпинского баса. Поэзия его была насквозь пронизана религиозным духом. Своих стихов читать не любил. Прогудев басовито пару строк, напоминавших отрывок из православной службы, он, склонив голову на грудь, начинал басить городской романс Кондратьева “Бродяга”.

Завершал чтения пиитов мой друг сэхэшатик, талантливый поэт, писатель и художник, рано пристрастившийся к питию, Олег Григорьев. От его комически-макабрических четверостиший неврастеничная Клавдия Петровна вскрикивала и всплёскивала руками. Мы с Олегом были послевоенные дети, и на его поэтическое творчество, как и на моё живописное, эти годы наложили неизгладимый отпечаток – я писал черепа на своих полотнах, он описывал их в своих стихах:

Бомба упала, и город упал.
Над городом гриб поднимается.
Бежит ребёнок, спотыкаясь о черепа,
Которые ему улыбаются.

Да и память о том, что мы дети военных рубак, также не покидала нас.

На заду кобура болталась,
Сбоку шашка отцовская звякала.
Впереди меня всё хохотало,
А позади всё плакало.

После поэтов приходило время сочинителей прозы. Старший сын Клавдии Петровны Олег, блестящий чтец с большими артистическими данными, читал свою новеллу “В усадьбе барона”, написанную в готическом духе и повествующую о коте-оборотне Ваське, проникшем ночью под видом распутной служанки в кровать барона:

“– Бесстыжая, куда лезешь?! Ах ты негодница! Ведь щекотно.

И тут кот нечаянно зацепил когтем пупок барона и осторожно потянул лапку назад. Барон вскрикнул. Васька облобызал губы барону.

И глаза барона остались открытыми.

А наутро пришёл Селифан, и лежал барон как живой. И на теле его ни единой ранки, окромя трёх капель крови на холодном пупке”.

Загадочная кончина блудливого барона слушателей не печалила, а талантливо написанные комические диалоги барона с прислугой и котом вызывали смех.

Равноправный член литературного сообщества на Боровой Анатолий Васильев в небольшом рассказе описывал жизнь не совсем нормального петербургского юноши, обитающего на чердаке Казанского собора, превращённом в голубятню, ползающего в костюме Адама под курлыканье и воркование голубей среди пуха, перьев и птичьего помёта, совершающего ночные вылазки на купол воронихинского сооружения и не имевшего желания уйти от голубей вниз, к двуногим…

Иногда салон на Боровой удостаивал визитом Владимир Иванов, эстет до мозга костей, шармирующий, грассирующий и очаровывающий впечатлительных особ женского пола. Чтением своих преизящнейших миниатюр он вызывал искренний восторг у всех нас. В них переплеталось то, по чему томились наши юношеские души, воспитанные этим загадочным городом: кринолины, камзолы, ожившие куклы и мраморные скульптуры чтимых нами людей и героев. Дух мирискусников во главе с Сомовым, певцом игривых маркиз, присутствовал в этих литературных опусах Иванова, а его литературный кумир Андрей Белый оказывал благотворное влияние на его творчество.

“Застучали копытца и в зал вбежал фавн: торопливо, усердно раскланялся и расставил четыре изящных пюпитра.

А Моцарта нет.

Хотя обычно маэстро так аккуратен…

мраморный Моцарт приблизился, сделал знак и статуй квартет согласно играет.

Окончен полночный концерт…

Восковая Персона села на трон пропылённый.

Фавн в нишу вскарабкался.

и —

только Моцарт —

мраморный Моцарт, сбегая по лестнице и менуэт напевая, —

поскользнулся,

упал

и разбился”.

Бывший армейский кашевар и первый поэт-битник (так его обозначил Иосиф Бродский), коренастый и упитанный Михаил Юпп притоптывал в такт ногой и воспевал чудеса поварского искусства. Это можно было смело обозначить гимнами яичнице и люля-кебабу. Громогласное описание входящих в блюда компонентов и их приготовление преподносилось с таким горячим чувством и смакованием, что у сидящих за более чем скромным столом, уставленным тарелочками с холодным винегретом, “Яичница” в юпповском исполнении “скребла слюну”.

Запрыгали,
забрызгали
Край плиты —
Лучи солнцеобразной
Яи
чни
цы!
С настоящим солнцем
Споря в красоте,
Яичница кудахтала
На
сковороде.

Юпповский “Люля-кебаб” тоже поскрёбывал слюну у полуголодных литераторов.

Возьми
Разрежь —
брызнет сок.
Язык
Споткнётся —
забьётся в бок.
Зашевелют шельмы —
Челюсти, значит,
Люля-кебаб
Пе
ре
и
на
чат.

Получив свою долю аплодисментов и опустошив несколько тарелок с винегретом, хлебнув пару бокалов болгарской фетяски, не имея горячего интереса к полуночным философским дискуссиям, Юпп, поцеловав ручку хозяйке салона и приветливо кивнув оставшимся, спешно удалялся, видимо, готовить на ужин что-то более внушительное.

Иногда литературно-поэтический вечер заканчивался небольшим фортепьянным концертом, виртуозно сыгранным Сергеем Сигитовым. Во время исполнения молодой пианист бросал пламенные взоры на хозяйку салона, с которой, несмотря на солидную разницу в возрасте, имел продолжительный платонический роман. Но стук разбуженных соседей в стены и потолок заставлял умолкнуть старенькое пианино, и за традиционным русским чаепитием, длящимся до глубокой ночи, начинались обсуждения и споры на тему прочитанных в самиздате философских трудов Юнга, Кьеркегора и Хайдеггера, будоражащих наши умы. Под утро слегка утомлённые дискуссиями, разгорячённые и возбуждённые не столько от вина, сколько от крепчайшего чая, мы расходились по домам.