Моя жизнь: до изгнания

Философствующий чинарь

Жизнь есть жизнь, тождественная мысли о ней, сама мысль о жизни не тождественна жизни. Яков Друскин

Подпольный философ, математик, музыковед, соратник обэриутов и “чинарей” Яков Семёнович Друскин поражал бездонными водоёмами своих знаний и памяти. В наших вечерних беседах всплывали ошеломляющие переплетения библейских откровений с научными и математическими открытиями, которые выстраивались в чёткий логический строй его философии.

Фигурой и лицом он походил на средневекового аскетического монаха. Тонкие кисти бледных рук, седой венчик волос обрамляет лысоватую голову, глаза святого или пророка – большие, всевидящие и всё понимающие. Образ Якова Семёновича был настолько впечатляющим, что я решил сделать серию его фотопортретов, на что получил согласие, и, кажется, мне удалось в некоторых из них уловить и запечатлеть его образ.

Обстановка комнаты, в которой он обитал, была предельно простой – железная кровать, письменный стол с настольной лампой, пара стульев и большой шкаф, набитый рукописями, книгами и бобинами с музыкой его любимых композиторов. На полу стоял магнитофон “Днепр”.

“Знаете ли Вы что Мир родился из точки?” – глаза Якова Семёновича светятся в полумраке. Молчание. Из “чекушки”, стоящей на столе, он наливает стопку, выпивает, и свет его глаз становится ещё ярче. В наступившей на кухне темноте я слышу его торжественный: “И мир снова уйдёт в точку”. Он опрокидывает ещё одну стопку, щёлкает выключателем, и кухню освещает свет небольшой электрической лампочки, висящей под потолком.

Ласково глядя на меня, ошарашенного “точкой”, Яков Семёнович поднимает с пола громадного полосатого кота, подносит его голову к лицу. “А знаете Миша, что люди пали… Да, да, мы – люди – пали, а Тимка (это имя кота) – не пал. Люди – пали, а животные – нет”. И он крепче прижимает к лицу башку кота с жёлтыми глазами.

“Чекушка” прикончена и, придвинувшись ко мне ближе, Яков Семёнович почему-то переходит на шёпот: “Я хочу вам признаться, что меня мучает долгие годы очень важная для моей души проблема, можно даже обозначить её – трагедией. Основное событие для человеческой души и её спасения – обряд крещения…” Он минуту молчит, а затем горестно шепчет: “А ведь я некрещённый…”

Тут я нарушаю традицию молчания: “Яков Семёнович! Дорогой! Вам надо просто пойти в храм и креститься!” Я вижу его глаза полные невыразимой тоски и он печально шепчет: “А кто достоин окрестить меня?.. И есть ли сегодня такой человек на земле…”

Он надолго умолкает, и я тихо выхожу из его квартиры.

…В один и вечеров, заостряя моё внимание на важнейших по его мнению моментах в трудах любимых философов – Кьеркегора, Хайдегера и Ясперса, Яков Семёнович неодобрительно глядит на мою длинную шевелюру, отвлекается от мрачных экзистенциалистов и безапелляционно заявляет: “Настоящего композитора никогда не возможно определить по его внешнему виду. Подчёркивают своим видом принадлежность к миру искусства и профессии только бездарные музыканты и композиторы. Ну, к примеру, Антон Рубинштейн с его длинными волосами – по виду вдохновенный музыкант-творец, а на деле – бездарнейший нотокропатель. А вот гениальный Арнольд Шёнберг выглядел, как католический монах. Передвижники тоже долгогривые, лохматые, бородатые, а картинки слабоватые – рассказики в красках. А прекрасный и загадочный мастер Тёрнер так не хотел походить на художника, что носил капитанскую фуражку и матросский бушлат”.

Я не спорю, хотя длина волос не была признаком бездарности Рафаэля и других художников Ренессанса, а многие мазилы из Союза художников или лысые, или стригутся коротко, как и положено советскому человеку.

И Яков Семёнович продолжает просвещать меня в областях новой и старой мировой философии или же открывает мне удивительные музыкальные миры додекафонистов. Шуршит плёнка в стареньком магнитофоне, полумрак, я сижу один в аскетической атмосфере друскиновского обиталища, и “Лунный Пьеро” Арнольда Шёнберга потрясает мою душу какой-то неведомой до сего силой.