Моя жизнь: до изгнания

Сундучные секреты

Пятнадцать человек на сундук мертвеца,
Йо-хо-хо, и бутылка рому!Роберт Льюис Стивенсон

Нас было пятнадцать, но пиратом был только я, а сундуков множество. Бутылки с ромом не было, зато всегда была бутылка водки, которую любитель спиртного Кузьминский притаскивал в подвал.

Сперва нужно было разобрать весь хлам, хранившийся в сундуках, потом разбить топорами деревянные ящики и всё это вместе сжечь в эрмитажной топке. И вот сбиваешь ломом ржавый замок старого сундука, приподнимаешь тяжёлую крышку – и в нос ударяет запах тления, исходящий от изъеденных молью платьев, жилетов и панталон, от покрытых плесенью кожаных туфель, сапог, гетр и седельных сумок.

Днища сундуков усеяны соломенной и тряпочной трухой, огрызками карандашей и бумажек, перемешанными с мышиным помётом. Вещи, извлечённые из сундука, не считались музейными экспонатами, но сжигать их всё равно жалко, и мы стараемся хоть что-то сохранить для своего хозяйства.

Полупьяный Кузьминский, пересчитав дырки на чёрной шали, решает, что его мама вполне их заштопает и сможет ещё шаль поносить. Я отрезаю кусок красивой ситцевой ткани от полуистлевшего платья. Овчинников, глядя на меня, тоже подбирает себе что-то из тряпок, которые могут пригодиться для живописи. Остальные роются в других сундуках, извлекая и раскладывая на каменном полу подвала всякую всячину. В основном это старая одежда, но иногда попадается заржавленный театральный пистолет, обломок шпаги и помятый цилиндр, сломанный веер, лорнет с разбитыми стёклами, негодный театральный бинокль, рамочка с выгоревшей фотографией какого-то усатого мужчины, кожаная женская перчатка…

Более или менее сохранившиеся предметы делили между собой. Меня интересовали только ткани платьев, жилетов и шалей. Время, подвальная сырость и мыши превратили их в лохмотья удивительного цвета, напоминающего тончайшие оттенки засохших цветов с их сложнейшими колористическими гармониями.

Пройдёт полвека, и я годами буду собирать по всему миру лепестки цветов и листья деревьев, сушить их, а после, при помощи скальпеля и пинцета, создавать десятки геометрических цветовых композиций, истоком которых стало извлечённое когда-то из старых сундуков рваньё. И в шемякинском “Щелкунчике” Мариинки в костюмах и платьях “Вальса цветов” я тоже использую эти сложные сочетания цвета, когда-то увиденные в подвале Эрмитажа.

Ненасытная огненная пасть эрмитажной печи сжирала поеденные молью шёлковые и ситцевые платья, мужские жилеты, сюртуки, полосатые панталоны со штрипками, чепцы и соломенные шляпки, сплющенные котелки и фетровые шляпы, изящные женские туфли и офицерские сапоги, покрытые плесенью, с проржавелыми шпорами, сломанные женские зонтики, мужские трости и изгрызенные мышиным народом гимназические учебники… И, часами сидя на табурете и глядя, как в языках пламени исчезает подвальная рухлядь, я пытаюсь вообразить обладателей этих вещей. Чьи бёдра сжимала эта полуистлевшая атласная юбка – юной красавицы, возможно сгинувшей в ГУЛАГе, или старой дамы, не дожившей до торжества рабоче-крестьянской власти? Чью голову украшал этот смятый цилиндр – молодого ловеласа с нафабренными усишками или плешивую голову приближённого ко двору банкира? А эта горящая туфелька наверняка красовалась на изящной ножке придворной фрейлины, чьи плечи покрывала изъеденная молью шаль… Каждый предмет, навсегда исчезающий в огне, рисовал в моём воображении образы их ушедших хозяев – и в эти моменты я явственно осознавал всю хрупкость и призрачность человеческого бытия. Зато эрмитажные залы с их экспонатами учили меня понятию бессмертия человеческого гения. Прошли сотни и тысячи лет, как нет создателей этих статуй и картин, а творения их рук живут и радуют глаз, ведут к постижению гармонии, цвета, формы.

…Сжигать полуистлевший хлам ещё куда ни шло. Но когда наша начальница привела нас в подвальную залу, где были свалены сотни старинных рам, начиная с пятнадцатого века и кончая девятнадцатым, украшенных ажурной резьбой с потрескавшейся позолотой, которые нужно было порубить и отправить в топку, я предпочёл топору лопату и лом и пошёл грести снег, колоть лёд и возиться с помойными вёдрами. Я понимал, что рука моя не поднимется уничтожить работу древних резчиков.

И впоследствие каждый раз, когда в руки мне попадал очередной каталог аукционных домов “Сотбис” или “Кристис”, посвящённый распродаже старинных рам, я, глядя на баснословные цены, вспоминал разрубленные и сожжённые рамы из эрмитажных подвалов. На какие же астрономические суммы уничтожались эти творения! И всё по причине глупого советского чванства и лицемерия, потому как Советскому Союзу зазорно принимать участие в аукционных торгах! Ведь можно же было, вытравив газом древесных жучков, привести рамы в порядок, подарить провинциальным музеям, передать как образцы дизайнерского мастерства в “Муху”… И так же поступить с картинами скандинавских художников, с керамическими блюдами, расписанными гербами немецких княжеств, а церковные книги передать в духовные академии Москвы и Ленинграда. Но это требует решений, движений, а чиновнику, в чьём ведении находится это достояние страны, впрочем, как и любому должностному лицу, всякое телодвижение противопоказано: ведь принять решение, пусть даже логичное и необходимое, – дело опасное. И потому трещали под топорами старинные рамы, выполненными искусными резчиками Италии, Испании и Германии, сыпалась с них данаевским дождём позолота и горели ярким огнём деревянные обломки, украшенные гирляндами цветов, фигурками и головками купидонов…

А сколько раз, забежав на пару минут в котельную отогреть окоченевшие от ледяного ветра руки у жара полыхающей печи, я видел, как сдираются с подрамников и кромсаются картины малоизвестных скандинавских художников девятнадцатого века и вместе с разрубленными подрамниками отправляются в открытую дверцу печки, а стоящая рядом сотрудница Эрмитажа держит в руках толстенную книгу учёта приговорённых к ликвидации предметов и вычёркивает сожжённое. И вслед последней горящей картине летит и книга учёта. Вот и освободилось ещё одно подвальное помещение. Нету следов картин, нету книги учёта… И теперь можно смело сказать: “А был ли мальчик?”

А потом пришла очередь церковных книг, за ними – разбитых на мелкие куски керамических гербов каких-то лилипутских княжеств.

И сколько их было, рам, картин, керамики и разной всячины, превратившихся в кучи пепла!