Моя жизнь: до изгнания

Битва с Петрушкой

Вскоре без вины виноватых участников выставки вызывают в кабинет замдиректора по хозяйственной части Эрмитажа Логунова. И тут пора описать фигуру, занимавшую эту должность и сыгравшую определённую роль в моей судьбе.

Карикатурное существо, как будто нарисованное Кукрыниксами и соскочившее со страниц журнала “Крокодил”. Пузатенький коротышка на кривых ножонках, обутых в нечищеные говнодавы; засаленный тёмно-синий пиджак с засыпанными перхотью плечами; давно не глаженные чёрные брюки; белая рубаха, нуждающаяся в стирке, со съехавшим набок цветастым галстуком… И вечно багровая от постоянного употребления горячительного круглая физиономия с маленькими бегающими глазёнками, выглядывающими из-под набрякших век и напоминающими оловянные пуговицы. На голове никогда не снимаемая нелепая тёмно-коричневая цигейковая шапка, похожая на колпак. Таков был заместитель директора по хозяйственной части Эрмитажа Фёдор Осипович Логунов, прозванный за свой вид Петрушкой.

До этого он служил завхозом в балетном училище, откуда был выгнан за приставание к малолетним ученицам. Но благодаря солидному партийному стажу ему удалось избежать уголовной статьи и даже, как это частенько бывало в рядах членов КПСС, получить повышение в должности, стать членом партийного бюро Эрмитажа и угодить в начальственное кресло хозяйственника.

Шариковские гены проявлялись в Петрушке не только в желании заглянуть под хвост любому существу женского пола, а и в желании выслужиться перед начальством и облаять каждого неугодного. Незадолго до скандала с нашей выставкой Логунов выступил в суде по делу Иосифа Бродского с разгромной речью, начавшейся традиционной для подобных выступлений фразой “С Бродским я лично не знаком…” и закончившейся пафосной дребеденью: “Так жить, как живёт Бродский, больше нельзя… Бродский должен начать свою жизнь по-новому”.

Вот и мы стоим перед Петрушкой в его кабинете, куда он вызвал “идеологических диверсантов”, и выслушиваем традиционную хрень о необходимости перевоспитания идеологически безграмотной молодёжи, яркими представителями которой мы являемся. (Оловянные глазёнки излучают доброжелательность, вероятно, этот болван действительно верит в то, что несёт.) “Ведь ты, в общем-то, неплохой парень, – доверительным голосом сообщает он мне, – и шансы стать настоящим человеком у тебя есть! Есть! Просто надо начать новую жизнь! Поработать годика два на заводе, в хорошем рабочем коллективе, овладеть настоящей профессией, ну, к примеру, токаря, слесаря или монтажника…” И, повернувшись к остальным, добавляет: “Это, ребята, ко всем вам относится! Начните новую жизнь, на заводы идите, на фабрики, а сейчас пишите заявления о добровольном уходе с работы!”

Пламенная речь партийного охламона нас не проняла и желания немедленно покинуть Эрмитаж и ринуться к станкам не вызвала. Вежливо отказавшись писать заявления, мы покидаем побагровевшего от злости Петрушку, аккуратно прикрываем дверь и возвращаемся к такелажным делам.

Но от решения освободить Эрмитаж от “идеологических диверсантов” Логунов отказываться не собирался. Для осуществления своего плана он, отстранив от командования Ольгу Николаевну, объявил, злобно глядя на нас, что отныне руководить нашей работой и следить за её выполнением будет сам. “Опаздывать не дам! Опоздание хоть на минуту заносится в личное дело, за два опоздания – немедленное увольнение!” И действительно, в семь тридцать утра он в любую погоду стоял у входных ворот и следил, чтобы ровно в восемь мы были на рабочем месте. Мне опоздание не грозило, потому что я писал по ночам картины, отмывал руки от масляной краски, потом садился в троллейбус или шёл пешком до Эрмитажа и приходил минут за пять до начала рабочего дня, не забывая сказать Петрушке “доброе утро”. И остальные “диверсанты”, к вящему огорчению Петрушки, умудрялись приходить вовремя.

Поняв, что уволить никого из нас за опоздание не удаётся, Петрушка решил придумать занятие, которое вынудит нас уволиться. И ранним утром он ошарашил нас командой приступить к неслыханному до той поры делу: “Шемякин и Лягачев, отправляетесь на Зимнюю канавку и будете, стоя на льду, отпиливать от него куски, чтобы они уплывали в Неву и своим грязным видом не портили прохожим вид на Эрмитаж”.

Приказ есть приказ, и, вооружившись двуручной пилой, мы отправляемся на Зимнюю канавку, соединяющую Мойку с Невой, по которой уже вовсю идёт ледоход. Посредине Канавки лёд растаял, остался только по краям. Осторожно спускаемся по гранитным ступеням, вступаем на потемневший от городской копоти лёд, долго соображаем, как его пилить, и наконец, держа пилу в вертикальном положении, опускаем один конец в воду, затем тянем на себя… Лёд хрустит, трескается, и вот уже первые куски прокоптелого льда уплывают под мост и направляются в Неву, присоединяясь к льдинам, плывущим по невской воде, которая несёт их в Финский залив.

Наши необычные, непривычные и непонятные манипуляции со льдом привлекают внимание прохожих, которые останавливаются, смеются, отпускают шутки в наш адрес, спрашивают, для чего мы это всё делаем. “Лёд грязный, вид портит”, – сердито отвечает им Лягачев. Я молчу и яростно тяну пилу на себя. Неожиданно лёд подо мной ломается, и я с головой проваливаюсь в ледяную воду. К счастью, течение в Зимней канавке несильное, в Неву меня не несёт. Я выныриваю, цепляюсь пальцами за лёд, Лягачев в растерянности протягивает мне пилу. “Руку давай, руку!” – отплёвываясь от воды, кричу я ему… Он нагибается, протягивает мне руку – хватаю её и с трудом выкарабкиваюсь на кромку льда.

Народ наш весёлый, и пока я, насквозь промокший, подымаюсь по лестнице, лязгая зубами от холода и мечтая быстрее добежать до хозчасти, слышу, как зеваки с хохотом перебрасываются незамысловатыми шутками: “Сезон купания открыл!”, “Да это один из наших питерских моржей тренируется!”. Лягачев следует за мной, неся пилу и что-то бурча себе под нос.

В хозчасти нахожу в рабочих шкафах какое-то тряпьё и, стянув с себя мокрую насквозь одежду, переодеваюсь. Выливаю из обуви воду, кое-как отжимаю портки, куртку, рубаху, рабочий халат и тащу сушить в подвал, где в отопительных печах бушует пламя. Сижу на табуретке у огня, отогреваясь и наслаждаясь теплом. Лягачев садится рядом, и мы оба молчим…

На следующий день по приказу Петрушки мы в том же составе опять спускаемся на лёд Зимней канавки и пилим грязный лёд. На этот раз в воду бултыхнулся Лягачев. Помогая ему выбраться, я не удерживаюсь на скользкой наледи и тоже лечу в воду. После двух неудачных попыток нам всё же удаётся вылезти на лёд и домчаться до спасительного подвала хозчасти. И пока мы сидим у огня в кочегарке, ожидая, когда просохнет одежда, перед нами возникает сияющая морда Петрушки: “Ну что, ребята, писать заявление об уходе будем?!” “Нет, не будем!” – дружно отвечаем мы. “Ну-ну…” – слышим в ответ, и расстроенная нашим отказом партийная вошь исчезает. И ещё дня два-три мы пилим лёд, проваливаемся, выкарабкиваемся, сушимся, не подхватив даже насморка. И каждый раз отвечаем Петрушке дружным отказом писать заявление об уходе.

“Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!” – в один голос прокричали мы с Лягачевым известную всем россиянам фразу, подойдя на четвёртый день к Зимней канавке с пилой под мышкой и не обнаружив льда, который без нашей помощи уплыл в невские воды. Возвращаемся в хозчасть, радуясь одержанной победе… Но радость оказалась преждевременной.

Минут через десять Петрушка ведёт всех участников скандальной выставки в один из внутренних дворов Эрмитажа, обнесённый строительными лесами, на которых копошатся рабочие, обновляющие кирпичную кладку старых стен. Негодные кирпичи и каменные обломки летят вниз вместе со строительным мусором, шум, гам, мат, визг электропил… “Ну, ребята, сейчас бегом собирать сброшенные кирпичи и мусор и сносить в дальний угол двора”, – бодро командует Петрушка.

С осторожностью подбираемся к валявшимся кирпичам. “Посторонись!” – протяжно орёт один из рабочих, и очередная партия битых кирпичей летит вниз в полуметре от наших голов. Пригнувшись, быстро набираем десяток кирпичей и бежим с ними вглубь двора, побросав, несёмся обратно, и опять мимо наших голов пролетают сброшенные с лесов кирпичи, один больно ударяет меня в плечо. Сверху несётся злобная ругань вперемешку с матом: “Вам что, пацаны, делать нечего?!! Какого хрена вы у лесов толчётесь?!! Жить надоело?!!” Идём к Петрушке, спрашиваем: “Может, лучше после того, как всё будет скинуто, уберём? Сейчас, сами видите, опасно у лесов находиться”. Набычившись, воняя водочным перегаром, Петрушка орёт: “От работы отлынивать задумали?! Приказ начальника своего решили не исполнять?! Сказано таскать, значит, таскайте! Не будете – уволю за неподчинение!” Делаем ещё одну попытку, стараясь увернуться от сверху летящих обломков, и понимаем, что в любую минуту можем расстаться с жизнью или получить увечье. И ещё понимаем, что борьбу с партийной вошью мы проиграли и надо писать заявление об уходе.

Итак, я навсегда теряю возможность копировать картины старых мастеров, всматриваться в утренней тишине в их полотна, разгадывать тайны их технологии. Теряю радость каждодневного общения с любимыми залами, наполненными творениями человеческого гения. Да разве можно перечислить всё, чего я лишился, вынужденный уйти с работы “по собственному желанию”…