Моя жизнь: до изгнания

И вот ненадолго мы вырываемся из тисков страха и подавленности, бродя по чудесным улицам армянской столицы, разглядываем бронзовые и гранитные памятники, раскланиваемся со знакомыми Грэгора и Рубика, постепенно входя в роль церковных представителей Ватикана.

Из многочисленных знакомцев наших проводников мне запомнился только один. Это был известнейший в Армении скульптор Ерванд Кочар, проживший долгие годы во Франции и друживший с Пикассо. Площадь Еревана он украсил громадным памятником легендарному армянскому герою Давиду Сасунскому. Меня поразили пронзительные глаза этого невысокого человека, стремительные движения ладно скроенного тела и резкий, режущий уши голос. Он вызвал у меня чувство симпатии, смешанное с восхищением. Ещё бы – Париж! Пикассо! Кочар, улыбаясь и безостановочно жестикулируя, о чём-то переговорил с Грэгором на армянском языке и распрощался. А Грэгор, внимательно слушавший мэтра и, казалось, всем своим видом выражавший глубокое почтение, как только Кочар удалился, наклонился ко мне и тихим голосом произнёс: “Этого человека надо бояться. Он сильнейший чёрный маг, служащий Сатане”. Я вздрогнул, и моё растрёпанное воображение мгновенно пересоздало образ Кочара. Действительно, в его глазах, движениях рук и тела, в резком голосе проскальзывало что-то дьявольское. Да, Грэгор прав, этого человека надо бояться. Ведь бывший священник – истинный духовидец, и как здорово, что он печётся о наших с Лёвой душах!

На другой день Грэгор и Рубик везут нас с Лёвой в древнейший армянский монастырь Эчмиадзин, где будет служить католикос всех армян Вазген I. Наше появление в соборе, где шло богослужение монашествующей братии, было замечено и отмечено. В середине службы из алтаря вышли два иеромонаха и, подойдя к нам с поклоном, вручили мне и Лёве по большой просфоре, отличающейся от просфор в православных русских соборах, – у армян это тонкие плоские облатки диаметром сантиметров в семь с изображением Христа. Бережно поддерживая под локоть, иеромонахи провели нас через толпу молившихся прихожан в алтарь, где мы с Лёвой простояли до конца службы. Армянские иеромонахи во главе с католикосом крестились троеперстием слева направо, в отличие от трёхперстного креста в православии – справа налево. А мы с Лёвой, молитвенно сложив ладони, время от времени только благоговейно склоняли головы.

Порой во время богослужения католикос бросал на меня и Лёву пытливый взгляд, а по окончании службы подошёл к нам и произнёс несколько фраз по-латыни, протянув для поцелуя маленькую холёную руку. Я целую руку главе армянской церкви и негромко произношу: “Амен, амен”. Лёва вслед за мной целует руку и тоже бормочет: “Амен, амен”. Ну что ж, получилось и прилично, и уместно! “Амен” означает “истинно”. А что сказал Вазген I, пресимпатичнейший человек маленького роста с добрейшими глазами, нам понять не удалось. Наверное, поздравил нас с приездом в священное место и пригласил на обед.

При выходе из церкви католикоса ждал большой ковровый балдахин, который держали четверо рослых монахов. Католикос встал под балдахин, рядом поставил нас с Лёвой. И вот под щёлканье и вспышки фотоаппаратов многочисленных журналистов мы торжественно шествуем мимо толпы верующих в резиденцию католикоса. Грэгор и Рубик стоят среди богомольцев и бросают на нас восторженные взгляды.

Через резные ворота проходим во двор. Входим в большой двухэтажный особняк – обиталище католикоса. Просторный зал с накрытыми столами, стены украшены иконами. Молодой монах ведёт нас, тараторя что-то по-итальянски, указывает пальцем на отдельные картины. “Амен, амен”, – бормочем мы, понимая, что нам пора исчезать: нас явно принимают за представителей Римской курии. К нам семенит толстенький человек, облачённый в красную католическую сутану, тонзуру прикрывает красный фетровый колпачок – цукетто. Широко раскинув руки, он кричит нам что-то по-итальянски и, подойдя, обнимает нас. “Амен, амен”, – киваем мы, улыбаясь, и пятимся к выходу под недоумённым взглядом католического служителя. Быстро пересекаем двор и попадаем в объятия наших армян. “Как здорово всё получилось!” – кричит возбуждённый Рубик. “Вы пообщались с самим Вазгеном Первым! Теперь у вас должно всё получиться, вот увидите”, – без тени сомнения в голосе заявляет Грэгор.

И действительно, на другой день мы с Лёвой узнаём, где живут сегодня отшельники и куда нам надо пробираться. Друзья Грэгора, вернувшиеся с отдыха в Сухуми, рассказали, что в горах Абхазии прячутся монахи из закрытых советской властью монастырей, а больше всего их обитает в горной Сванетии. Милиционерам, которые охотятся за ними, как за бродягами, добраться туда нелегко: высокогорную Сванетию недаром зовут заоблачной.

Ура! Теперь мы знаем, куда двигаться дальше. Грэгор обещает купить нам билеты до Сухуми, а оттуда мы направим стопы в горы, где надеемся прийти в себя после дурдома. Но накануне нашего отъезда происходит нечто странное, заставившее меня усомниться в нашем пророке.

В последний вечер перед отъездом в Сухуми мы с нашими армянскими друзьями слушаем любимые произведения Чимарозы, Джезуальдо, “Маленькую ночную серенаду” Моцарта, благо у небедного Грэгора отличное собрание записей. Напоследок он ставит пластинку с церковными песнопениями на армянском языке, поражающими нас неземной вдохновенностью. По моим и Лёвиным щекам бегут слёзы. “Да, божественная гармония звуков! Да, именно так: уйти в горы не только для того, чтобы очистить от химии своё тело, но молитвами и созерцанием просветлить свой разум и вознестись душой – высоко-высоко, в те блаженные небесные дали, о которых поётся сейчас!” – мысленно говорю я себе и понимаю, что те же мысли и чувства владеют сейчас и Лёвушкой. Смотрю на его заплаканное лицо, беру за руку и шепчу: “Всё у нас будет именно так…” Взволнованный Грэгор, обняв нас за плечи, торжественным голосом сообщает, что творец этой божественной музыки – величайший армянский композитор Комитас.

Наслушавшись и наплакавшись, мы с Лёвой прощаемся с матерью Грэгора, благодарим за её доброту, прощаемся с Рубиком и идём в нашу спальню. Грэгор сопровождает нас до дверей комнаты и неожиданно заявляет: “Лёва сегодня будет ночевать у меня”. Строго глядя в наши недоумённые лица, отрезает: “Так нужно!” – и уводит растерянного Лёвушку в свою спальню, расположенную в другой части дома.

“Странно… Зачем пророку понадобился Лёва? Впрочем, путь мистиков усеян странностями… Не нам рассуждать о действиях избранных!” И с этими мыслями я погружаюсь в сон.

Спозаранку я бегу во двор к умывальнику и застаю там бледного, расстроенного Лёву. И мой бедный однокашник и крёстный сын дрожащим голосом рассказывает, что произошло ночью в спальне пророка: “Грэгор закрыл на ключ дверь, затем сказал мне, чтобы я разделся догола… Потом разделся сам и, уложив меня на пол, лёг на меня и долго лежал… Ну а потом встал…” Тут Лёвушка замолчал и на глазах его показались слёзы. “Ну, и что потом?!” Лёва с минуту молчит, затем шёпотом произносит: “Он сказал, чтобы я взял в рот его член… Я не смог… Грэгор был очень зол и приказал мне лечь в кровать и спать. Я не мог спать, я лежал и плакал, а он ещё несколько раз ложился на меня и молчал…”

Взбешённый услышанным, я ворвался на кухню, где “пророк”, облачённый в тёмно-синий костюм, чисто выбритый и аккуратно причёсанный, восседал на табурете, вкушая яичницу. Вид у него был спокойный, пожалуй, даже слишком спокойный. Он смотрел на меня своими чёрными глазищами и молчал.

Срывающимся от гнева голосом я выпаливаю: “Что ты делал этой ночью с Лёвой? Объясни мне, что происходит?!”

Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он перевёл взгляд с меня на сковородку с недоеденной яичницей, подцепил на вилку оставшийся кусок, отправил в рот, а затем старательно протёр сковородку куском белого хлеба и отправил его вслед за яичницей. И безапелляционным голосом произнёс: “Христос любил делать так”. Аккуратно отставил сковородку в сторону и, глядя мне в глаза, спокойно продолжил: “Так было надо. Лёва очень болен. Я лечил его этой ночью. Мне надо было передать ему часть своей силы. Неужели ты мог подумать что-то плохое? Я далёк от всего этого. Вы с Лёвой ещё многого не понимаете… Я обладаю большой силой, и если бы я был педерастом и захотел Лёву, то мог бы и днём здесь, в комнате, заниматься с ним любовью. А ты, Рубик и Шушана видели бы меня в этот момент сидящим за столом и читающим книгу, а Лёву – гуляющим во дворе. Но мне это не нужно. Я Лёве помог, и он будет мне всегда благодарен. А сейчас собирайтесь, подвезу вас к поезду”.

О совковая юношеская наивность мистического придурка! В памяти воскресает эпизод из жизни какого-то славянского святого, которого заподозрили в прелюбодеянии, потому как застали старца в келье лежащим на богомолке, обратившейся к нему за помощью. А оказалось, что таким образом святой изгонял из неё бесов. Правда, возлежал старец не голым, а в подряснике и о члене не упоминалось. А впрочем… Память услужливо подсовывает ещё эпизод, описанный в какой-то из книжек о Распутине. Почитаемый многими старец, “пользуя” одну из своих поклонниц, громко распевал молитвы, объясняя потом, что именно таким способом можно утихомирить и даже изгнать бесов, одолевших несчастную женщину.

Что ж, наверное, у каждого отмеченного Божьей благодатью есть свои методы спасения и лечения людей… И я, пристыженный, сознающий свою тупость и неспособность понять таинственные пути и действия Грэгора, молча стою перед ним. Надо же, какой неземной силищей он обладает! И я смиренно прошу его простить нас, стоящих ещё на первых ступеньках духовной лестницы и не сразу уразумевших его стремление спасти Лёву.

Грэгор прощает нас, но во взгляде его больше нет былой теплоты и приветливости. И неожиданно несколькими фразами Грэгор снова вносит смятение в наши и без того истерзанные души, доверительно сообщив, что все апостолы во главе с Учителем не считали связь между мужчинами чем-то греховным. Ибо делалось это, по его словам, чтобы освободить мысли от плотских соблазнов, отвлекающих от духовных подвигов. И всё же в поезде, уносящем нас из столицы Армении в столицу Абхазии, мы с Лёвой, глядя друг на друга, повторяем одно и то же: “Нет, нет!.. Того, о чём говорил Грэгор, быть не могло! Там была одна чистота и святость! Была, есть и будет!” Но в моей душе растёт чувство брезгливости и отвращения к армянскому “пророку”.

Начало отшельнического пути