Моя жизнь: до изгнания

Три дня с автором “Петрушки” и “Весны священной”

В 60-м году мне посчастливилось приобрести чехословацкую долгоиграющую пластинку с тремя произведениями Игоря Стравинского: “Петрушка”, “Весна священная” и дивертисмент из балета “Поцелуй феи”. Музыка очаровала и потрясла меня, в ней было всё: ирония, гротеск, надрыв и трогательная нежность; каждый раз, прослушивая эту запись, я открывал для себя новые и новые гармонические миры, даруемые гениальным композитором. И вдруг в октябре 1962 года я узнаю, что спустя полстолетия пребывания в заморских краях Игорь Фёдорович Стравинский решил посетить родные края и прибудет в Ленинград.

Как?! Сам Игорь Фёдорович?! Да, он, собственной персоной, со своей супругой Верой Судейкиной, и, что самое фантастическое для меня в этом историческом визите, я смогу воочию увидеть величайшего в мире композитора и предстать перед ним! С этой ошеломляющей новостью ворвался в мою мастерскую перевозбуждённый, взъерошенный от волнения Сергей Сигитов. Уже в то время его, как талантливого пианиста и кропотливого исследователя творчества Габриэля Форе, высоко ценили маститые деятели музыкального мира. Руководителем и организатором встреч со Стравинским в Ленинграде был назначен композитор Карен Хачатурян, который, наслушавшись горячего поклонника моих работ Сигитова, пообещал устроить встречу маэстро с молодым художником-нонконформистом и, если удастся, попытаться затащить Стравинского на мою выставку. А на другой день я был приглашён на чашку чая с четой Стравинских в гостиницу “Европейская”.

“Взяв напрокат” у кого-то из питерских знакомых бархатную куртку и французисто обмотав шею шарфом, я отправляюсь в гостиницу. Волнуюсь, входя в исторические двери исторического пристанища не только для простого люда, но и для тех личностей, имена которых заставляют трепетать душу российского человека. В гостинице жили, пили чай, общались между собой Достоевский с Тургеневым, Белинский с Герценом, Прокофьев с Шостаковичем, Горький с Маршаком, Вертинский с Галичем.

Поднявшись на лифте на второй этаж, робко стучу в дверь указанного мне швейцаром номера. Дверь открывается, и я вступаю в нереальный для меня мир, ибо мгновенно передо мной возникает крошечная фигурка в чёрном фраке, выскочившая из фантастических новелл Гофмана. Юркие движения тощей согбенной фигурки восьмидесятилетнего маэстро одновременно забавны и грациозны. И видимо, это прекрасно чувствуя и понимая, Стравинский нарочито подчёркивает это. Полупрыжок, полуменуэт, изысканный жест руки с необычайно тонкой ладонью – это приглашение к столу с чайными приборами, за которым восседает мрачная дама внушительных размеров. “Моя супруга Вера”, – указывает на неё маэстро. Дама слегка кивает и в течение всего чаепития не произносит ни слова. “А вы и есть тот самый художник из тех не согласных с идеями соцреализма? Из тех, кого не жалует официоз? Левак и нонконформист?” – весело верещит гофмановский персонаж, прыгая в кресло у стола. А я, присев на краешек стула, с восторженным интересом разглядываю своего музыкального кумира. Ну да! Передо мной – чистая гофманиана! Удивительной формы череп, прикрытый остатками седых волос, продолговатое лицо, украшенное солиднейшим носом, и небольшие глазки, искрящиеся неудержимой энергией. Взгляд двадцатилетнего юноши, в котором читаются пытливость и смешливость, неожиданно сменяющийся на пристальный и пронзающий тебя насквозь взор человека, познавшего многое…

Большая дама молчит. Я тоже молчу и, отхлёбывая налитый горничной чай, продолжаю пялиться на Стравинского. Он пьёт чай и так же молча с любопытством разглядывает меня. И неожиданно, заговорщицки подмигнув и наклонившись ко мне, тихо произносит: “Ну и как вы здесь, юные бунтари, держитесь? Вместе или бредёте в одиночку? Трудно небось? А? Но любое новое всегда большинству не по душе. Мне в молодости тоже по загривку доставалось. Но надо, несмотря ни на что, идти вперёд. Искать что-то новое, и победа придёт, хотя и не очень скоро”. Вздохнув, я тихо шепчу в ответ: “К трудностям мы привыкли, и идти, как вы советуете, вперёд помогает наше упрямство”. Мэтр подливает мне чаю, внимательно смотрит и, поставив чайник на стол и одобряюще похлопывая меня по плечу, произносит: “Ну и слава богу, голубчик! Значит, вы не одни, а это очень и очень важно. Мы с Пабло и Сержем тоже были не одни и, несмотря на злобные выпады, выстояли и победили!” И через несколько минут молчания задумчиво произносит: “Но вам, наверное, потяжелее, чем было нам… Но вы тоже должны выстоять”. И я прекрасно понимаю, что Стравинский знает и о сегодняшних гонениях и преследованиях свободолюбивой интеллигенции в Советском Союзе, и об арестах и лагерях, и о новом методе борьбы с инакомыслящими и инакотворящими – карательной психиатрической медицине и принудительном лечении в дурдомах.

Расспрашивать Стравинского о чём-либо неудобно, рассказывать о себе и своих работах – нелепо. Да и мэтр больше ни о чём не спрашивает, лишь попивает чай и смотрит на меня. Супруга мэтра не поднимает глаз от своей чашки и по-прежнему не произносит ни слова. Так мы все трое пьём чай и молчим. А я по-прежнему не отрываю глаз от Стравинского, стараясь запомнить все его движения, мимику лица, пальцы рук. И мне всё ещё не верится, что я вот сижу тут и вижу перед собой создателя стольких шедевров, преобразователя музыкального мира – Игоря Фёдоровича Стравинского, который Пикассо называет Пабло, а Дягилева – Сержем.

В искусстве меня всегда прежде всего интересовали, восхищали и вдохновляли личности, свободные и независимые от моды, направлений, течений, общественного мнения и критиков от искусства. В изобразительном искусстве – Пикассо, плевавший на всё упомянутое выше, включая деспотов галерейщиков. Сегодня у него начинался голубой период, который завтра сменялся на розовый, затем он становился неоклассиком, а из неоклассика превращался в кубиста, но главное – во всех своих периодах он оставался самим собой, Пабло Пикассо! А в музыкальном мире – Стравинский, обладающий этими же качествами, свободно меняющий стили и направления. Русский народный фольклор сменял итальянский классицизм, сменившийся на додекафонную технику. За множество разнообразных стилей в своей музыке Стравинский в кругу современников был назван человеком тысячи лиц или человеком тысячи и одного стиля.

Чай допит, и человек с тысячью лиц, хлопнув в ладоши, весело восклицает, обращаясь ко мне: “Через двадцать минут мой концерт в филармонии! Пойдёте с нами?” В дверь стучат и напоминают маэстро, что публика в зале уже ждёт. Стравинский берёт тонкую чёрную тросточку и, слегка опираясь на неё, выходит вместе с супругой и мною в коридор, направляясь к лифту. Неожиданно сунув трость под мышку, бежит впереди всех к открывшимся дверям лифта с криком: “Поехали с орехами, поскакали с пирогами” – и… прыгает в лифт.

И вот я, бережно поддерживая маэстро под локоть, веду его через дорогу к служебным дверям Филармонии. Нас встречает Карен Хачатурян, ведёт в концертный зал и усаживает на боковые кресла, откуда можно видеть и оркестр, и дирижёра, и сидящую в зале публику. Дирижирует оркестром Роберт Крафт, сопровождающий Стравинского в этой поездке. Трудно описать, что я чувствовал в этот волшебный вечер. Головокружительные, немыслимой силы музыкальные откровения Стравинского, блестяще преподнесённые талантливым дирижёром, сидящий рядом творец всех этих чудес, помахивающий тонкими ладонями в особенно нравящихся ему местах. И мне казалось, что всё тело великого мастера раскачивалось, дёргалось, пульсировало в такт музыке. И это особенно выделялось на фоне сидящей большой дамы – Веры Судейкиной-Стравинской, в величественной неподвижности своей напоминающей сфинкса. И был грохот оваций, и вопли восторга, и зал взорвался, когда создатель “Петрушки” и “Жар-птицы” появился на сцене. И были цветы, много цветов, брошенных к ногам маэстро. И когда маэстро уводили от восторженных поклонников, я протиснулся к нему и поцеловал его руку. Видимо, увозили его на официальный приём, но, уходя, я услышал, как мне вдогонку Стравинский прокричал: “Голубчик! Завтра вечером жду на чай!”

И весь рабочий день в Эрмитаже я, таская по лестницам с такелажниками древние шкафы и буфеты, вернувшиеся из реставрации, только и думаю о вечернем чаепитии.

И был опять сказочный для меня вечер с не по годам вертлявым и юрким маэстро и его неподвижной величественной супругой. И опять я бережно вёл маэстро в филармонию, где после концерта опять аплодисменты мешались с восторженными криками “браво!”. И опять вдогонку мне прокричал маэстро: “Завтра на чай, голубчик! Завтра последний концерт!”

И завтра наступило. Ночь я не спал, писал натюрморт, и в середине ночи меня вдруг посещает дерзкая мысль: “А что, если подарить Стравинскому какой-нибудь из моих холстов? Размеры моих картин небольшие, если понравятся, уместятся в один из чемоданов, стоящих у маэстро в номере”. Я выбираю два небольших холста – Обводный канал с мусорной баркой и он же уже без барки, с другого ракурса, который я написал из чердачного окна. Колорит обеих картин мрачноватый, тёмно-зелёная вода вонючего канала, на одной изображена тёмно-серая баржа. Работы плоскостные, написаны мастихином. Мне казалось, что эти работы у меня получились, но дарить их другу Пикассо и других великих французских художников – конечно, дерзость. А что, если этот гофмановский человечек вознегодует, увидя мою мазню, и, взвившись в воздух, огреет меня своей тросточкой?.. И всё же рано утром перед началом работы в Эрмитаже я вручаю завёрнутые в газеты и перевязанные бечёвкой две своих работы для передачи их Игорю Фёдоровичу Стравинскому. И вместе с ними передаю маленькую записку с просьбой принять их в подарок. И пока я гребу мусор в эрмитажных дворах или перетаскиваю с места на место мраморные скульптуры, в голове постоянно вертится: “А как отнесётся маэстро к моим «каналам»?”

Закончив работу, неожиданно наталкиваюсь на поджидавшего меня у Эрмитажа Сергея Сигитова и, пока мы бредём к моему дому, слушаю его рассказ о сегодняшней дневной встрече Стравинского в Ленинградской консерватории с профессорами и студентами, где он во время беседы сказал, что не думал встретить в Ленинграде интересных художников, но оказалось, что они есть и один из них, с работами которого он познакомился, Михаил Шемякин. Так значит, Стравинский увидел утром мои “каналы” и они ему приглянулись! Я молчу, но сердце моё взволнованно бьётся. “Ну объясни мне, как Стравинский мог увидеть твои работы? – прерывает моё молчание Сигитов. – Ведь Хачатуряну сказало партийное начальство, чтобы он даже и не думал привести Стравинского на выставку левого художника. Иначе ему грозят большие неприятности”. “Да я тайком привёл мэтра в мастерскую и показал кое-что”, – отшучиваюсь я и потом всё-таки признаюсь, что привёз в гостиницу пару своих полотен в подарок. А реакцию на них с радостью узнал только что.

…И вот, взволнованный услышанным, стою перед Стравинским. Но прежде чем усадить меня за чай, гофманский персонаж, изящно опершись на трость, пристально смотрит на меня и после недолгой паузы восклицает: “Голубчик! А вы не знаете, где будут висеть ваши превосходные картины? Я решил их повесить в моём кабинете над рабочим столом между работами Пикассо и Руо! А? Что скажете? Неплохая компания!” Ошеломлённый, я молчу, молчит также и большая дама, и мне становится ясно, что мои “каналы” ей явно не по душе и вряд ли она будет рада тому, что они окажутся в святая святых её мужа. “Дай Бог, чтобы она не выкинула их на помойку…” – думаю я, усаживаясь за чаепитие, которое продолжается совсем недолго, поскольку заметно, что мэтр волнуется перед своим прощальным концертом в его любимом граде Петра Великого и ему не до чая.