Моя жизнь: до изгнания

Питерская Гофманиана

Где-то среди моих юношеских, почти детских рисунков есть фраза, записанная после того, как я впервые столкнулся с Гофманом, величайшим сказочником, философом и композитором: “Неожиданно я услышал перезвон колокольчиков, потом со мной поравнялась старинная, из восемнадцатого века, необычной формы карета, дверца открылась, из кареты вышел Эрнст Теодор Амадей Гофман”.

Случайно мне в руки попалась книжка Гофмана “Золотой горшок”, и рисунок на её обложке меня заинтриговал. Он изображал ведьмообразную старуху, грозящую костлявым кулаком тощему студиозусу с растрёпанными длинными волосами, в котором я узнал самого себя. И страннейший, полный сказочных метаморфоз мир Гофмана увлёк меня и подтолкнул к созданию серий рисунков, которые я обозначил “гофманианой”. И запрыгали, защёлкали тонюсенькими пальчиками причудливые персонажи из “Принцессы Брамбиллы” и “Крошки Цахеса”, и вместе с ними заполнил мои графические листы философствующий кот Мурр, разгуливающий среди дымящихся кирпичных труб по крыше бюргерского дома.

Это была по-настоящему мистическая встреча: я открыл мир, который был скрыт где-то в глубинах моего сознания, а теперь Гофман словно напомнил мне о нём. Этот описываемый им мир загадок и фантастических превращений, будто выглядывающий из таинственной темноты, рождал ощущение, что я то ли всё это когда-то давно уже видел, то ли сам всё это написал – до такой степени этот мир был мне во всех деталях и подробностях знаком, понятен, близок. В каком-то смысле Гофман открывал мне самого себя или одну из важнейших частей моего собственного мира.

Должен сказать, что при всей своей кажущейся вычурности, изломанности мир Гофмана был для меня абсолютно естественным миром. Занавесочка, скрывающая вход в один из причудливых параллельных миров, была сдёрнута, и именно там я узрел подлинную реальность. Именно уход в этот фантастический мир спасал нас от окружавшего, страшного в своей беспощадной уродливости реального мира. Гофман расцвечивал и преображал этот тусклый мир, гофмановские персонажи входили в нашу жизнь, гофмановскими цитатами мы разговаривали. “Мы” – это новые “Серапионовы братья”, где каждый чем-то увлекался, делясь своими увлечениями с остальными.

Одним из ближайших тогдашних (да и нынешних) моих друзей был художник, философ, историк, искусствовед, член группы “Петербург”, создатель теории метафизического синтетизма, которую мы с ним вместе разрабатывали, а позже священник, теолог, профессор Мюнхенского университета Владимир Иванов. Мы стремились воссоздать гофмановский мир: облачались в сюртуки, собирались при свечах – играли вполне серьёзно, за что вполне серьёзно по заслугам и получили. Ибо всё, что было связано с мистикой, Гофман в том числе, было “нехорошо”, подозрительно. И внешний вид, и ночные бдения не ускользали от бдительного ока соседей по громадной коммунальной квартире, писавших на нас доносы…

Блестящий композитор и сказочник будет сопровождать меня много десятилетий. Моя гофманиана не была никогда издана, работа над ней ведётся и по сей день, но мне удалось поставить и оформить несколько балетов по сказкам Гофмана: “Щелкунчик”, “Волшебный орех” и “Коппелия”, в которых, мне кажется, удалось воплотить и передать фантастический мир немецкого писателя.