Моя жизнь: до изгнания

Монашка Досидия

Это крохотное существо, закутанное в монашеское платье, с круглым морщинистым личиком, с которого глядят на вас большие детские глаза, светящиеся добротой, мне хотелось называть не монахиней, а монашкой или монашенкой. Монахиня – это что-то высокое, облачённое в чёрное, с худым, измождённым лицом, а монашка Досидия была не больше полутора метров росту и монахине Раисе, с которой она проживала, была почти по пояс. В церковь Досидия не ходила, считая её большевистской, молилась дома, а исповедовал и причащал её престарелый священник, сохранивший верность патриарху Тихону.

Обычно монашка сидела в тени яблони, читая молитвенник или в задумчивости перебирая старенькие нитяные чётки. Иногда к ней приходила маленькая горбунья Ариша, и они часами, сидя в тени той самой яблони, о чём-то тихо говорили. От обеих веяло такой добротой и покоем, что я любил подолгу смотреть на них из оконца нашего домишки, а познакомившись, проникся чувством глубочайшей симпатии.

Вот тихим голосом монашка повествует мне о своей жизни: “Всё семейство моё было церковное: дед священник, отец священник, два моих брата и я с юных лет приняли постриг. В годы революции ворвались красноармейцы в монастырь, отца расстреляли, братьев замучили, а надо мной сжалились, оставили в живых – уж больно я им маленькой показалась. Перебили всех монашествующих и ушли, тела бросили. Вот фотокарточка осталась с убиенными…”

Она достаёт фотографию, которую держит между страниц молитвенника, и показывает мне. На пожелтевшем снимке – обезображенные трупы монахов, старых и молодых, с выколотыми глазами, с чёрными дырами ртов, из которых вырезаны языки, булыжники залиты кровью… “Вот эти слева – мои братья Серафим и Игнатий, а отца у церкви после службы расстреляли, фотокарточки нет. А в церковь красную я не хожу”, – заканчивает Досидия всё тем же тихим голосом и бережно прячет фотографию в молитвенник.