Моя жизнь: до изгнания

Коньяк по-архиерейски

Неожиданно мы с Лёвой приглашены к отцу Алипию на ужин.

Посередине большой комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, на котором были закуски и блюда, весьма отличающиеся от монастырской трапезы: хрустальные вазочки с чёрной и красной икрой, тарелки с аккуратно нарезанной осетриной и розовой сёмгой, кружки копчёных колбас, пироги и пирожки с разными начинками… Было от чего разбежаться глазам, а рту наполниться слюной. Правда, стоящие в центре стола коньячные и водочные бутылки меня слегка удивили.

Усевшись за стол, разглядываем обстановку. Стены увешаны старинными картинами, среди них узнаём крупнейших мастеров русской школы. У одной стены пара европейских резных шкафов и буфетов, явно не двадцатого века. Усевшийся напротив нас отец Алипий тыкает пальцем в висящие картины: “Это Левитан, справа Васнецов, а слева от него Лансере. Я ведь давно коллекцию картин собираю. Только вот Ренуара пока не могу найти!” – со смехом заканчивает он разговор.

Картины, роскошные закуски – всё вместе наполняло душу радостным чувством умиротворения. “Можно сначала попробовать вот это, потом немного этого, потом вот ту рыбу… или нет – вначале вот с той тарелочки”, – проносится у меня в голове. Увы, усладить желудки в тот вечер нам с Лёвой было не суждено. Но этот несостоявшийся ужин был для меня началом необычной школы, сыгравшей сложную, порой тяжёлую роль в моей жизни и, как считал отец Алипий, уготованной самой Судьбой…

“Сначала коньяка по-архиерейски, братья художники!” – весело объявляет отец Алипий и наливает в большущие хрустальные фужеры до половины армянский коньяк “Двин”, а подоспевший келейник доливает туда из алюминиевой кастрюльки горячее молоко. Отец Алипий протягивает нам тяжёлые бокалы, берёт свой и, осушив его, снимает бархатную скуфью и театральным жестом ставит перевернутай бокал себе на голову. “Вот так надо пить! Делайте, как я!” – командует он нам. Переглянувшись, мы начинаем вливать в себя эту огненную бурду. “Смелее, смелее, а ну, до конца, не отрываясь!” – подбадривает нас отец Алипий.

Я с трудом делаю последний глоток и чувствую, что пол уходит у меня из-под ног, всё завертелось перед глазами… Я бухаюсь на стул и перед тем, как отключиться, уткнувшись лбом в скатерть, сквозь туман успеваю увидеть Лёву, который с глупой улыбкой пытается поставить пустой бокал себе на голову…

Когда я пришёл в себя и приподнял со стола отяжелевшую и плохо соображающую голову, то увидел, что Лёва пробудился тоже и, видимо, с трудом пытается понять, что же с ним произошло. “Слабовато, художнички, пьёте! Я вот уже три бокала коньяка по-архиерейски выпил, и только аппетит разыгрался, а вас после первого разморило!” – услышал я насмешливый голос отца Алипия, с наслаждением уплетающего что-то из тарелки, стоящей перед ним. “Вкушать что-нибудь будете?” – спрашивает он. Какое там “вкушать”! Добрести бы до койки, бухнуться на неё и уснуть. Насилу поднявшись со стульев, вежливо отказываемся и, испросив благословения, бредём на неслушающихся ногах к себе в келью, не раздеваясь, падаем на солдатское одеяло и спим до утра мертвецким сном.

Дав нам несколько дней прийти в себя после первой пробы коньяка по-архиерейски, отец Алипий вновь приглашает нас на ужин. Идти немного боязно: а что, если снова придётся хлебнуть адского варева? Но хлебнуть его нам пришлось ещё не раз. Правда, во второй вечер нам с Лёвой удалось удержаться на ногах и даже поставить осушенные бокалы себе на голову. Но уже через минуту желудок каждого попытался извергнуть влитый в него коньяк по-архиерейски, и в ту же минуту перед моим носом возник здоровенный кулак отца Алипия и грозный голос произнёс: “Добро не переводить! В себе держать! Заесть сейчас надо!” С трудом подавив позыв к рвоте, начинаем пихать в себя что-то из роскошных закусок, которыми, как и в первый раз, заставлен наместничий стол, и постепенно увлекаемся. Особенно старается Лёвушка – за обе щеки уминает блюдо за блюдом, какие подсовывает ему смотрящий с одобрением отец Алипий.

Но, видно, наша утроба, привыкшая во время скитаний к весьма скромному меню, не выдерживает обилия вкуснот и начинает бунтовать. Мне удаётся сдержаться, а Лёва частенько выскакивает из-за стола и несётся в туалет, откуда возвращается бледный как полотно. “Не борец!” – с досадой произносит отец Алипий, глядя на несчастного Лёву.

Через час я с трудом веду ослабевшего Лёву, каждые десять шагов останавливаясь у каких-нибудь кустов. Неожиданно слышу знакомый голос монаха Евстафия: “Плохо, наверное, вашему другу, поведём ко мне в келью, она здесь рядом…”

Небольшая чистая келейка пахла ладаном, тепло светил огонёк лампадки, пара свечей освещала аккуратно застланную койку, на полу расстелен небольшой коврик. Брат Евстафий укладывает Лёву на кровать, ласково смотрит на него и вытирает лицо снятым с гвоздя полотенцем. “Скоро будет лучше”, – тихо говорит он погружённому в полузабытьё Лёве. И тут, к моему ужасу, Лёва изрыгает из себя струю блевоты, которая летит на одеяло, на коврик и на самого Евстафия. Запах архиерейского коньяка, побывавшего в желудке, мешается с ароматом ладана, и, не успев добежать до двери, я тоже извергаю из себя содержимое желудка. “Господи! Позор-то какой! Что же теперь делать?” – горестно думаю я, оглядывая испоганенную келейку этого чудесного монаха. И в следующий миг узнаю, что являет собой подлинное монашеское смирение, кротость и любовь. Вместо того чтобы хоть как-то проявить недовольство, Евстафий весь сияет чувством нескрываемой радости: “Хорошо-то как, брат Михаил! Вот и повод мне, грешному, прибраться, одеяльце постирать, коврик почистить, да и подрясничек уже давно тоже в стирке нуждался! Нет, право, как чудесно! И друг-то ваш какой хороший. Ну вот, слава богу и уснул, кажется. Значит, полегчало”, – с любовью в голосе говорит он, старательно вытирая Лёве рот от прилипшей блевоты и укрывая частью незапачканного одеяла. Я, обессиленный, сижу на дощатом полу, гляжу на худенькую, суетящуюся вокруг нас фигурку Евстафия, и пьяные слёзы катятся по моим щекам.

Третье сражение с архиерейским пойлом (так мы с Лёвой обозначили доставивший нам не очень приятные минуты коньяк по-архиерейски) состоялось уже без Лёвы. “Слабоват твой дружок для наместничьего стола”, – ответил отец Алипий на вопрос, почему на ужин пригласили только меня. Я с опаской принимаю в руки бокал с коварным пойлом, выпиваю, демонстрируя, что он выпит до дна, ставлю на голову, и неожиданно чувство разливающейся по всему телу приятности охватывает меня. “А ведь совсем он не плох, этот коньяк по-архиерейски”, – думаю я, пододвигая к себе тарелку со снедью. Отец Алипий опрокидывает ещё один архиерейский, что-то жуёт, подмигивает мне: “Ну что? Пошло?” – “Пошло! Ещё как пошло! – с бесшабашной весёлостью отвечаю я. – Могу ещё!” И тут же трезвею от страха: “А осилю ли второй? И что со мной будет после второго?” И неожиданно слышу спасительную фразу умнейшего отца Алипия: “Одного на сегодня хватит! Ты лучше съешь-ка вон той копчёной рыбёшки”.

Стойкость моя в застольных сражениях с архиерейским пойлом укрепляется, и вскоре я легко осушаю пару бокалов, лихо ставлю их на голову, съеденное не извергаю, веду пока ещё слегка заплетающимся языком замысловатые споры с отцом Алипием об искусстве. Обиженный Лёва, сидя со мной в реставрационной мастерской, молчит, я чувствую себя немного виноватым…

А вскоре, сославшись на родителей, которые ищут его, Лёва попрощался со мной и, попросив у отца Алипия благословения, возвратился в Ленинград, увозя с собой не только благословение, но и конверт с приличной суммой, вручённый добрым наместником, чтобы Лёва смог порадовать встревоженных родителей.

Я продолжал очищать от старого лака иконные доски, ходить на богослужения и всё чаще сиживать за столом в наместничьем доме. И в один из вечеров, осушив изрядное количество бокалов с архиерейским пойлом, отец Алипий благодушным голосом спросил: “Почему бы тебе немного не покелейничать у меня? Попробуешь?” “Благословите на это!” – слегка заплетающимся от выпитого языком не задумываясь ответил я – и окунулся в новую, непривычную для меня жизнь.