Моя жизнь: до изгнания

“Не тлеть, а гореть!”

В первый же день после моего “добровольного” ухода из Эрмитажа ко мне в мастерскую ввалился участковый милиционер, потребовал предъявить трудовую книжку и, просмотрев её, предупредил: если в десятидневный срок в ней не появится штамп с места новой работы, я буду арестован, судим за тунеядство и выслан из Ленинграда на принудительные работы в какой-нибудь колхоз. “Там лет на пять не картинами, а картошкой заниматься придётся”, – ехидно добавил он и ушёл, громыхая сапогами по коридору. “Ну что ж, устроюсь грести снег у одного из моих любимых музеев – Русского или Этнографического. Музеев в Ленинграде хватает”, – бодро говорю я себе и отправляюсь вместе с другими изгнанниками для начала в хозяйственную часть Русского музея.

Но мы и не предполагали, что́ нас ожидало после нашего ухода из Эрмитажа. Во всех музеях, как только узнавали, что мы бывшие такелажники Эрмитажа, те самые “идеологические диверсанты”, из-за которых разыгрался весь этот ужасный сыр-бор со снятием с поста директора музея и его заместителя, с выговорами сотрудникам, нам вежливо указывали на дверь.

На пятый день, получив отказ в последнем оставшемся в нашем списке музее, решаем искать прибежище на какой-нибудь фабрике или заводе, где всегда висят объявления о найме подсобников, грузчиков, рабочих и где, конечно, и слыхом не слыхивали о скандале в Эрмитаже. Но, к нашему ужасу, и там мы получаем жёсткий отказ после просмотра наших трудовых книжек. И каждый раз слышим одни и те же фразы: “К сожалению, вот только что наняли работников, так что вакансий нет. Извините. Приходите как-нибудь потом”.

Наконец, до нас доходит, что являться всей “диверсионной группой” нам не стоит. Идём врассыпную, и одиночные вылазки в совучреждения вроде начинают приносить какие-то результаты. Кого-то берут в уборщики в госпиталь, кто-то устраивается ночным сторожем… Хуже всего приходится мне: видно, в слухах и сплетнях, разнёсшихся по городу-герою, моё имя в диверсионной истории чётко обозначено и я получаю категорические отказы повсюду. Остаётся один день! Всего один день! И если в этот день я не заполучу штамп в трудовую книжку, сбудется пожелание Петрушки и меня несколько лет будет перевоспитывать работа на колхозных полях. И я решаю попытать счастье в пригороде Ленинграда, где эрмитажная история вряд ли известна. Но к моему удивлению, и здесь, в районах унылых хрущёвских новостроек, ни одна фабрика, ни один завод не пожелали принять меня, хотя я согласен на любую самую грязную работёнку. Как я сразу не понял, что в каждом советском ведомстве есть партийное бюро, которое информируется обо всех событиях, происходящих в городе!

Уже давно стемнело, уже час как закрылись все советские учреждения. Открыты только винные магазины, возле которых толпятся высыпавшие из ворот фабрик работяги. На душе тоскливо: завтра участковый придёт проверять мою трудовую книжку, а потом…

Неожиданно вижу перед собой небольшое трёхэтажное здание со светящимися на первом этаже окнами и слабо освещённой надписью над входной дверью: “Начальная школа Купчинского района”. К двери прикреплена бумажка, жирными буквами от руки написано: “Требуется художник”. Толкаю дверь – пусто; иду по школьному коридору и натыкаюсь на закрытую дверь, из-за которой слышен громкий мужской голос, кого-то отчитывающий. Тихонько стучу, приоткрываю дверь и вижу сидящего за письменным столом под портретом Ленина полного седоволосого человека, разговаривающего по телефону. Увидев мою башку, он, не отрывая уха от трубки, делает мне знак войти. Вхожу, закрыв дверь, стою, слушая минут пятнадцать разговор о красном кумаче и каких-то банках с краской, которые никак не могут до школы доехать.

Наконец трубка повешена, и мужчина, окинув меня взглядом, усталым голосом спрашивает: “Художник?” “Да, – с готовностью отвечаю я. – У вас тут объявление висит. Место ещё не занято?” – “Да нет. Уже второй месяц шрифтовика не могу найти! Хочешь у нас поработать? Но предупреждаю: деньги небольшие, а работы по горло”, – слышу вселяющий надежду ответ. “Хочу, но я должен сказать, что я из Эрмитажа”. – “Ну так и что? Из Эрмитажа так из Эрмитажа, не из тюрьмы же! Садись пиши заявление, а я печать сейчас из сейфа достану”. Мужчина встаёт из-за стола, идёт к большому сейфу – и через минуту на странице моей трудовой книжки стоит жирная печать Купчинской начальной школы и подпись директора, утверждающего меня в должности художника-шрифтовика с зачислением в штат школы. “Завтра в восемь в мой кабинет, дам ключи от подвала, там и будешь творить”, – с добродушной улыбкой говорит директор, пожимая мне потную от волнения руку и провожая по коридору до входной двери. Идёт, сильно прихрамывая. “Под Курском ногу оставил, – объясняет он мне. – Ну давай, я должен дверь запереть, уборщица уже ушла, а мне ещё часов пять контрольные проверять, учителя не справляются”.

“Милый фронтовик, – думаю я, – даже не догадывается, от чего он меня сегодня спас…”

На следующее утро участковый уже у меня в мастерской. Недоверчиво разглядывает мою трудовую книжку, украшенную вчерашней печатью, подносит к свету, внимательно всматривается в страницу со штампом и даже почему-то нюхает. “В чём проблема, товарищ милиционер? – спрашиваю. – Печать не нарисованная, позвоните директору школы, он вам подтвердит, что я к ним зачислен. А сейчас, извините, мне на работу надо”. – “Успел-таки! – злобно шипит участковый, возвращая трудовую книжку. – Проверять всё равно буду, как ты там работаешь!”

Выходим на улицу вместе, я бегу к метро, а участковый садится в милицейскую машину, стоящую у подъезда, – видимо, на этой машине должен был ехать арестованный за паразитический образ жизни тунеядец Шемякин.

И вот я в большом подвале начальной школы. Явно невыспавшийся директор, позёвывая, объясняет задачу: “Вот красный кумач, вот белая краска, вот алфавитные трафареты, а вот призыв, который мы готовим для школ Ленинграда и всей области. – И протягивает мне листок бумаги, на котором печатными буквами написано: «Не тлеть, а гореть!» – Размеры лозунгов разные, от пяти до пятнадцати метров, места в подвале достаточно. Обед с часу до двух, помощников нет. Действуй!” Окончив наставления, директор дружески кивает и, прихрамывая, уходит, оставив меня с банками красок, кистями и рулонами красного кумача.

Несмотря на то что я тружусь в подвале, весь день слышу, что происходит наверху в школе. Пронзительные звонки, оповещающие о начале и конце урока, крики, шум и гам носящихся по школьным коридорам детишек, тишина, воцаряющаяся во время занятий… А я ползаю на карачках среди нарезанных полос красной ткани, размечаю буквы, накладываю на кумач картонные трафареты и, придерживая его левой рукой, правой набиваю белой краской буквы. “Н”, потом “Е”, пропуск и следующая “Т”, за ней “Л”, после “Е” и снова “Т” с мягким знаком…

“Не тлеть, а гореть!” “Не тлеть, а гореть!” “Не тлеть, а гореть!” К вечеру буквы уже пляшут перед глазами, и я начинаю путать буквы и слова, трафаречу бессмыслицу: “Не леть, а геть!”, “Не тлеть, а лететь!” Засовываю испорченные куски кумача в помойное ведро и начинаю собираться домой.

На улице темно, зябко, сыро, ветрено. Бреду к остановке трамвая, который довезёт меня до метро, в полутьме зачерпывая башмаками ледяную воду из многочисленных луж, и, хлюпая мокрыми подмётками, бормочу про себя одну лишь фразу: “Не тлеть, а гореть, не тлеть, а гореть, не тлеть, а гореть”.

И так каждый день! Утром и днём трафаречу на красном кумаче одну и ту же фразу. Одну и ту же! Ночами умудряюсь выкроить какое-то время для живописи, а по воскресеньям, купив билет, брожу по любимым залам Эрмитажа в ранге простого посетителя. Раз в неделю участковый проверяет мою трудовую книжку, видимо надеясь, что там появится свидетельство об очередном моём увольнении и мне можно шить статью о тунеядстве.

“Не тлеть, а гореть!” – от этих сотен и сотен метров кумача, да ещё с таким призывом, должен был заполыхать весь Ленинград с прилегающими к нему окрестностями. И видимо, опасаясь этого, а вернее потому, что, несмотря на яростные крики фронтовика, кумач и белую краску в школу больше не привозили, меня через пару месяцев уволили.