Моя жизнь: до изгнания

Встреча с Винсентом

Человек всю жизнь помнит то, что когда-то сильно потрясло его. Одним из таких потрясений стала для Сезанна картина, которую он… открыл для себя в городском музее Экса и которую приписывали кисти Ленена, – “Игроки в карты”. Бернар Фоконье. Сезанн

Где и как произошла мистическая встреча с одной маленькой печатной картинкой, в корне изменившая мою жизнь?

С детских лет я полюбил городские библиотеки, там книги выдавались на дом. Отношение к книгам в те годы было трепетным. Потрёпанные временем книжки тщательно приводили в порядок: подклеивали выпадающие страницы и отстающие корешки, тонкими полосками кальки скрепляли порванные неаккуратным читателем листы. Запах клея смешивался с запахом старой бумаги, картона и неизменной книжной пыли. Этот “ароматический букет” библиотечных залов занимает прочное и почётное место в кладовой памяти моего носа.

Как только мы въехали в дом на Загородном проспекте, я разыскал на соседних улицах районную библиотеку и стал её постоянным читателем. Именно здесь, в этой маленькой библиотеке в два небольших зала, произошло одно из важнейших событий моей жизни. Крохотная чёрно-белая репродукция смогла в мгновение – и навсегда – изменить в моём сознании весь мир с его устоями и бытом, сделать меня ДРУГИМ!..

Помню тот день, когда в поисках сведений о запрещённых художниках я тщетно пытался найти хоть какие-нибудь репродукции их картин или сведения об их жизни в толстенных томах Большой советской энциклопедии, переплетённых в тёмно-синий коленкор. Но на страницах, пестревших фотографиями отожранных морд партийных бонз великого Советского Союза и входящих в него соцреспублик, я находил лишь несколько строк, где каждый из этих мастеров был объявлен представителем упадочного буржуазного искусства, чуждого светлым идеям социалистического реализма. Импрессионисты, кубисты, сюрреалисты, абстракционисты – все они были врагами прогресса. И разумеется, никаких изображений их “упадочных безобразий” в энциклопедии не давалось.

Видя, что я ищу какой-то материал и явно не нахожу, библиотекарша указала на книжный шкаф, где пылились тома Большой советской энциклопедии издания тридцатых годов, и посоветовала порыться в них. “Может, там найдёте, что ищете. Но поторопитесь, через неделю их увезут за ненадобностью на городскую свалку. Если что-то понадобится, можете взять себе”.

Я достал первые тома. Они были красивого тёпло-зелёного цвета с красно-коричневыми кожаными корешками и золотым тиснением, а на пожелтевшей бумаге напечатаны дельные статьи об интересующих меня художниках. Главное же – статьи были снабжены репродукциями. Изображения в основном чёрно-белые, размеры маленькие, но они были! Крошечные изображения картин импрессионистов, фовистов, футуристов… Я впервые увидел работы Томмазо Маринетти, Джакомо Баллы, Джино Северини. Цветная репродукция “Жена короля” Поля Гогена покорила меня плавностью линий, удивительной плотностью и насыщенностью цвета. Интриговали расплывчатые пейзажи Моне, Писарро. “Предчувствие войны” Сальвадора Дали чем-то отдалённо перекликалось с кёнигсбергскими впечатлениями послевоенного детства… И вот в один из дней я взял в руки том, где должен быть художник, которого я искал, – Винсент Ван Гог.

Открыв нужную страницу, я на миг замер, почувствовал необычайное волнение. На небольшой чёрно-белой репродукции была изображена палата арльской больницы, которую написал пациент той же психиатрической больницы – Ван Гог. И по сей день я вспоминаю минуты какого-то восторженного остолбенения перед этим дощатым полом, уходящим вдаль, белёсым потолком, больничными койками, покрытыми серыми одеялами и огороженными белыми простынями, свисающими с потолка, образующими длинный коридор… И совершенно ошеломил меня первый план, где вокруг печки-буржуйки, чья дымовая труба чёрной жирной линией пересекала пополам картину, сидели скрюченные фигурки душевнобольных. Больше же всего поразили мастерски написанный ярко-белый ночной колпак на голове курильщика, сидящего на переднем плане у печки, и белые колпаки больных, стоящих в отдалении. Мой взгляд отметил и чёрно-белое облачение медсестёр-монахинь, и одинокую фигурку “скорбного головою”, уныло бредущего по длинному коридору. И вся картина выполнена в немыслимо точно распределённых мазках кисти, завихрённых на фигурах сидящих, на их колпаках, а затем дробными линиями вытянувшихся по доскам пола и постепенно уменьшающихся к горизонту…

Эти ночные колпаки, напяленные на головы душевнобольных! Они ассоциировались с колпачками моих любимых игрушечных гномов, которые торчали в оконцах немецких домиков в Бранд-Эрбисдорфе, напомнили и потешных персонажей книжных иллюстраций Вильгельма Буша, чьи стихи я читал в детские годы в Германии. От тех колпачков веяло умиротворённостью, сказочным уютом… И вдруг символ добродушия и покоя перенесён в болезненно-зловещее пространство психиатрической лечебницы, в смиренную безысходность, насквозь пропитавшую атмосферу картины. И колпак обретает иное “звучание”, значение, поразившее меня.

Спустя годы я не раз буду писать портреты человека в ночном колпаке. Я напишу портрет в ночном колпаке моего друга Владимира Иванова и даже проведу исследование “Человек в bonnet”, где одни только материалы насчитывают сотни и сотни репродукций с портретов людей в ночных колпаках, написанных в разные эпохи разными мастерами.

Кто-то считает, что Время – это текучая материя. Для меня оно – вечная непостижимая тайна. Время не имеет начала, не имеет конца. Оно, разумеется, течёт, но может и остановиться. Миг способен тянуться бесконечно, а то, что длилось столетиями, может обратиться в мгновение. Я и по сей день не могу понять, что произошло со мной, когда я увидел этот клочок бумаги, испещрённый “метафизическими схемами”, что происходило и с моим сознанием, вмиг пронизанным неистовым потоком информации, в сравнении с которым скорость света сравнима разве что с черепашьим шагом. Возможно, в тот момент моей душе был предложен Путь, который я безоговорочно принял. Вероятно и то, что пред моим духовным взором пронеслись уготованные на моём творческом пути вихри цветовых, линейных и скульптурных гармонических откровений, что станут наградой за годы гонений, непризнания и травли. А быть может, в длинном коридоре арлезианского дурдома я узрел ожидающий и меня в недалёком будущем унылый коридор психиатрической больницы, по которому я буду бродить, брошенный на принудлечение. И я тоже буду зарисовывать душевнобольных. Несомненно одно: именно тогда временной поток будущего окутал моё сознание, а временной поток прошлого, несущий опыт долгих поисков, откровений и находок Великого Мастера, обратясь в мгновение, пронзил и озарил моё внутреннее существо. И я стал Другим.

Что означало в то время стать другим? А очень просто: всё, что окружало меня, что представляло какую-то реальность, ставило от неё в зависимость, перестало для меня существовать. Моя душа, мой дух запели – нет, вернее будет сказать, не запели, а радостно завопили, заорали во всю незримую глотку! Наставления родителей, учителей – как это можно теперь воспринимать всерьёз?! Математика, алгебра, геометрия, география, история – к чему мне всё это?! К чёрту всё! Сознание озарено одной только мыслью: “Уже был Ван Гог!!!” Как всё глупо и никчёмно после этого! С этого великого момента для Миши Шемякина был один путь – путь Ван Гога. А это означает Живопись, Краски, Цвет! И Работа, исступлённая Работа! Только это – и больше ни-че-го!

С той поры многим – и родителям, и учителям, и однокашникам – я стал казаться более чем странным. Но нет, я не сошёл тогда с ума. Просто понял, что был, был, был Ван Гог! И благодаря его гению моя душа прозрела.

С утроенной энергией я стал заниматься в СХШ живописью, рисунком, скульптурой, и первое время педагоги были довольны моими успехами. Что касается общеобразовательных предметов…Физика, математика, география, алгебра – за исключением литературы – они меня больше не интересовали. Появились сначала двойки, потом единицы… Притихшие однокашники с искренним недоумением смотрели, как, получив от учителя выговор и самый низкий балл, я с улыбкой и сияющим, радостным лицом возвращался за парту. Я видел краем глаза их сочувствующие, изумлённые или сострадательные взгляды и про себя смеялся над ними. Боже мой! Как далёк я от них теперь, как хорошо мне в удивительном мире, куда я вошёл навсегда! Они общаются друг с другом, для них много значат наши педагоги, оценки, отметки, полотна соцреалистов, тоскливая советская рутина… А мой круг общения – с моими истинными наставниками, число которых растёт день ото дня! Сезанн, Моне, Мане, Писарро, Ренуар, Дега и, конечно, любимый Винсент! А наставники моих наставников – нидерландцы, голландцы, немцы, итальянцы, испанцы, я живу вместе с ними их жизнью. Джон Ревалд открыл мне импрессионистов, Карел ван Мандер – нидерландцев, Джорджо Вазари – итальянцев. Это для меня и есть реальная жизнь, а там, у них, – нескончаемый серый сон, от которого мне удалось пробудиться благодаря крохотной картинке из Большой советской энциклопедии тридцатых годов.

В более поздние годы я познакомился с книгами Акутагавы Рюноскэ и в его автобиографических записках “Жизнь идиота” нашёл крохотную новеллу “Картина”, поведавшую о силе мгновенного мистического воздействия картин Ван Гога на душу и сознание ещё одного человека:

“Он внезапно… это было действительно внезапно… Он стоял перед витриной одного книжного магазина и, рассматривая собрание картин Ван Гога, внезапно понял, что такое живопись. Разумеется, это были репродукции. Но и в репродукциях он почувствовал свежесть природы.

Увлечение этими картинами заставило его взглянуть на всё по-новому”.

Мне запомнилась и ещё одна странная встреча с Винсентом.

Изнуряющая жара яркого солнечного дня. Я стою перед витриной книжного магазина в пакистанском городе Пешаваре. Завтра предстоит нелёгкий нелегальный переход границы, горы Афганистана, где с бесстрашной и верной Сарой де Кей мы будем вести переговоры с моджахедами об освобождении советских военнопленных. Вспоминаются напутственные слова, сказанные нам советским послом: “Надеюсь, вы вернётесь живыми”. На душе не очень весело. Вокруг чужой мир, не имеющий ничего общего с привычным цивилизованным. Грязь, пыль, духота, чалмы, халаты, паранджи, гортанная, режущая уши речь, а по вечерам с минаретов – унылое завывание мулл, славящих Аллаха. И неожиданно среди пыльных книжных обложек на непонятном языке я вижу за стеклом таинственным образом очутившуюся здесь дешёвую итальянскую монографию о Ван Гоге с его знаменитыми “Подсолнухами” на обложке. Этот тонюсенький альбомчик Винсента, видимо, давным-давно пылился в витрине магазина никому не нужный, так что ярко-жёлтые “Подсолнухи”, выгорев под солнцем, стали бледно-голубыми, да и сама обложка покоробилась от жары. Я долго смотрел на эти синие турнесоли и под конец тихо произнёс, прижавшись лбом к горячему стеклу витрины: “Винсент, ну что мы с тобой делаем здесь, в этом чужом для нас мире?..”