Моя жизнь: до изгнания

Ходячий клоповник

Мы заканчивали свой скудный завтрак, когда в дверь постучали и в комнату протиснулась грузная фигура в светлом подряснике. Из-под подрясника торчали грязные босые ноги, на длинные седоватые волосы напялена засаленная скуфья.

“Мир обители вашей!” – басом произнесла фигура и, не дожидаясь приглашения, присела на табуретку, стоящую у стола. “Ну вот и отец Илларион решил нас навестить. Мир и тебе”, – без особой радости в голосе ответил помрачневший отец Николай.

“Раздели с нами трапезу”, – продолжает молчун и, бросив в чашку кусочек рафинада и налив туда воды, протягивает отцу Иллариону. “А я сегодня уже чаёвничал, – басит отец Илларион, отхлёбывая из чашки. – Богородица ко мне приходила. Сижу у кельи на лавке рано утром, смотрю – идёт! Светлая вся… Матерь Божья! Ко мне пришла Царица Небесная! С ней мы чай и пили. И беседа была у нас… О чём – не скажу! В тайне такие беседы держатся”. Лицо Иллариона в этот момент светится восторгом.

“Клопов бы ты сначала из бороды вычесал и из башки тоже, вон на подрясник из-под скуфьи сыплются, – неожиданно со злобой в голосе произносит нахмурившийся отец Николай. – Богородица, видишь ли, к нему приходила! Чай с ним распивала, беседы вела! С этим-то ходячим клоповником! Дустом тебя сначала нужно посыпать, а потом Богородицу приглашать!” – заканчивает свою речь отец Николай.

Действительно, по светлому подряснику гостя ползло несколько зловредных насекомых. Собеседник Богородицы допивает “чай” и, глядя с улыбкой на злобное лицо молчальника, добродушно басит: “Да уж ты-то, отец Николай, Богородицы не дождёшься. Матерь Божия энкавэдэшников не жалует, даже если они и бывшие. Чем в моих словах сомневаться, лучше бы вспомнил, сколько душ погубил. Клоп тоже творенье Божье, подобрее людей многих. Разумеешь, о чём говорю?”

Я смотрю на отца Николая – опустив голову, он молчит. “Ну, я, пожалуй, поспешу в свою обитель, пора молитвы творить”, – продолжая улыбаться, говорит отец Илларион и, подмигнув мне, исчезает.

…Как обычно, лежим на краю обрыва, уставившись в небо, и молчим. Неожиданно молчание нарушает голос отца Николая, в котором угадывается грусть. “Я ведь действительно в войсках НКВД служил. Ну а потом так получилось, что ушёл в монахи… Семью бросил… И к той жизни не вернусь. Да и болен я… А на отца Иллариона не сержусь. Отец и брат его в лагерях погибли… А что насчёт Богородицы… Кто его знает… Может, и приходила… К нему каждый день кто-то из небесного мира является. Только я люблю с ним поспорить… Да и ему повеселее…”

Я молчу, и снова воцаряется тишина. Но после признания отца Николая на душе становится тоскливо. “Сколько моих родных со стороны матери и отца погибло от их рук… И вот, оказывается, я живу под одной крышей с одним из них, правда, уже бывшим. Но кто знает, о чём он думает, глядя в небо, что видит, что вспоминает… Может, то, что заставило его однажды содрогнуться и уйти в монахи…” – вот о чём я размышляю, и никакие молитвы не лезут мне в голову. И я решаю распрощаться с молчальником Николаем, горами Сванетии и возвратиться в Сухуми, в обитель сухорукого Александра.

“А я-то думал, что зимовать со мной будешь, – разочарованно тянет отец Николай при прощании. – Ну, доброй дороги тебе”, – и, резко повернувшись, идёт к месту наших молений.

Я покидал отца Николая с чувством лёгкой грусти. “Ну энкавэдэшник, ну и что? Не все же они мучили в подвалах невинных людей, добиваясь признания в заговорах против советской власти. Может, он просто конвоировал бредущих по снегу заключённых или стоял на лагерной вышке с автоматом… Но ведь бросил же всё, годы отшельничает в безлюдных горах… Не каждый способен на это”.

Я, пожалуй, привязался к этому молчаливому гиганту с густой гривой волос и большими печальными глазами на измождённом постами лице. Мне нравилось наше молчаливое общение и скромная трапеза. И пока я спускаюсь, скользя на горной тропе и хватаясь руками за ветки кустов, я отчётливо понимаю, что в жизни своей никогда уже не увижу долговязую фигуру бывшего энкавэдэшника, не лягу на камне у обрыва, вглядываясь в голубизну неба, и на глаза набегают слёзы.

Монастырское подворье и его обитатели