Моя жизнь: до изгнания

Схимники

Итак, мы начинаем привыкать к монастырскому укладу. Утром быстрая трапеза, затем работа в мастерских, вечерняя служба с незабываемым суровым монашеским хором, после которого трудно привыкнуть к хоть и прекрасному, но с монашеским не сравнимому смешанному хору мирян. Ужин и сон до следующего дня…

Жизнь в обители бурлит с раннего утра. Монахи справляют службы, крестят детей, отпевают покойников, исповедуют причащающихся. Послушники чистят коровники, возят и колют дрова, готовясь к зиме. Поварская братия вместе с бабами солит, маринует огурцы, помидоры, капусту, которыми заполняют громаднейшие деревянные бочки, высотой метров десять, изготовленные, видно, ещё во времена Ивана Грозного. Отец наместник следит за всеми, шумит, орёт, кричит, командует и ежедневно принимает многочисленных визитёров в наместничьем двухэтажном доме с балконами на все стороны, которые служат ему наблюдательными постами.

Монастырь громадный, весь обнесён средневековыми стенами, которые восстанавливают монахи, владеющие опытом каменщиков. Работы, церковные службы – всё происходит на виду у посетителей. Но в подвальных помещениях монастыря, именуемых затворами, идёт иная работа – незримая, но важная не только для монашеской обители, но и для многих и многих живущих за её стенами, может, даже не подозревающих о её существовании. Работа эта духовная, и творится она монахами-схимниками, живущими в затворах и навсегда ушедшими из мирской жизни. Еду им приносили в затвор, а на монастырском дворе их можно было увидеть только в большие церковные праздники, когда молодые монахи бережно вели этих старцев в собор.

Схимников было немного, и самый почитаемый из них был слепой отец Николай. Мне посчастливилось однажды посетить его затвор, попросить благословления и приложиться к руке. Как сейчас стоит передо мной образ этого молитвенника: в белой рясе худющая фигура седобородого старца с белоснежными длинными волосами, сбегающими по плечам, тонкий лик с большими невидящими глазами, поднятыми вверх, тонкие кисти рук, обтянутые бледной кожей… Опустившись на колени, я поцеловал эту пахнущую ладаном руку, явственно ощущая в тот момент, что приложился губами к чему-то необычайному, нечеловеческому, неземному…

Отец Николай видел всё – и прошлое, и будущее. Кто-то из монахов хотел узнать у него неведомое, кто-то этого избегал. Но я отчётливо помню, как однажды был с отцом Алипием в пещерах, и он, указав на одну нишу, сказал: “А здесь я буду покоиться, а напротив – Синьор Помидор” (так отец наместник шутливо именовал монастырского эконома отца Иринея). “Ну что вы, отец наместник! Рано ещё о смерти думать! Вы на себя только посмотрите!” – стал горячо возражать я ему. “Был я у отца Николая… Он сказал: «К семьдесят пятому году готовься земной путь заканчивать». Значит, так оно и будет. Многое хотелось бы успеть…”

В 1975 году в мою парижскую мастерскую позвонил из Ленинграда Женька Есауленко: “Миша! Отец Алипий умер”. И я вспомнил наш последний разговор с отцом Алипием в пещерах и предсказание схимника…

В монастыре ты знакомишься со сторонами человеческого бытия и явлениями, которые в миру кажутся чем-то нереальным, несуществующим. В монашеском сознании эти явления закономерны и не вызывают изумления. Параллельные, загробные миры для них не менее реальны, чем тот, в котором временно мы все пребываем.

На вечерней трапезе один из иеромонахов задумчиво тянет: “Сегодня, значит, я последний раз с вами трапезничаю…” “Почему же так?” – спокойно вопрошает седобородый сосед. “Да был я у отца Николая сегодня вечером. Сказал, завтра утром собирайся”, – неторопливо поясняет “собирающийся”. “Жаль, братец… Да такова уж воля Божья…” – продолжает седобородый. И рано утром монах, побывавший у отца Николая, идёт в баню, после бани облачается во всё чистое, идёт служить утреню, отслужив и причастившись, возвращается в свою келью, ложится на убранную кровать, складывает руки на груди и тихо отходит. И через час его несут уже на отпевание в пещеры, где он и останется лежать в дубовом гробу до Второго пришествия…

Мне пришлось в один из больших церковных праздников вести в храм из затвора одного из схимников, которого за глаза мы с Лёвой прозвали Ёлочкой. Был он крохотного роста, худой, как и все затворники, питающиеся в основном водой и хлебом, а чёрное схимническое облачение, завершающееся остроконечным куколем, сплошь расписанное и обшитое серебряными черепами, костями, крестами и изречениями о смерти и загробной жизни, свисающее до земли и сильно расширенное книзу, издалека производило впечатление ёлочки, украшенной серебряными игрушками. Из-под надвинутого на лицо куколя торчали белые кустики бровей, сверкали стёкла очков в металлической оправе девятнадцатого века. Заканчивалась “ёлочка” тяжёлыми армейскими сапожищами, именуемыми кирзой. Появление схимника-затворника даже для монастыря явление нечастое, поэтому по пути к храму старец, поддерживаемый мной, благословлял, крестил, терпеливо переносил непрекращающееся целование его рук.

Уже на подходе к двери собора путь нам перегородила здоровенная бабища с могучим бюстом, выпирающим из-под ситцевого одеяния, напоминающего не то балахон, не то сарафан. Бухнувшись на колени перед схимником и заливаясь слезами, она запричитала, хватая полу схимнической рясы и в перерывах между причитаниями целуя её: “Отец родной! Молитвенник наш! Выслушай скорбь мою! Подскажи! Направь и облегчи меня, грешную! Муж спился! Старший сынок по тюрьмам уже седьмой год! Младшенький за воровство тоже сел! Доченьки мои две подзаборные стали. Одна болезнь позорную заимела! Сама я с горя-то горькую стала принимать… Теперь бросила, в церковь хожу. Что делать-то? Горе-то какое! Муж, дети!.. Грех один!”

Пока она голосила, старенький схимник молчал и улыбался, а когда баба умолкла, он положил маленькую сухонькую левую ладонь на её голову, обмотанную платком, правой перекрестил её и неожиданно тонким, почти детским голосом весело произнёс: “Радуйся, раба Божья! На муже и детях твоих сбывается пророчество Божие!” И, оставив стоящую на коленях бабу с разинутым от удивления ртом, быстро юркнул в открытые двери собора и исчез в алтаре.

На службу я не пошёл. Сидел на церковных ступеньках, дожидаясь окончания, чтобы повести схимника обратно в затвор, и старался вникнуть в то, что произнёс старец. Баба, закрыв рот и поднявшись с колен, в собор тоже почему-то не пошла, а пошла вглубь монастырской аллеи, бормоча себе под нос: “Радоваться надо? Он ведь сказал – радуйся! А чему радоваться-то, Господи! Чему?” Я смотрел ей вслед, и в голове моей вертелся тот же вопрос: чему она должна радоваться? И почему схимник, вместо того чтобы опечалиться от услышанных горестей бабы, радостно улыбался? И мною овладевает мучительное раздумье…

Из открытых дверей собора доносилось тихое пение монахов, временами ноздри улавливали запах ладана, и в какой-то момент приходит ко мне понимание слов и улыбки старого затворника. Мне вспомнились евангельские строки от Матфея. Однажды ученики спросили Иисуса, какой будет признак Его второго пришествия и конца света. Ответ мог показаться странным и необъяснимым: когда Евангелие будет проповедано по всей вселенной… когда увидите мерзость запустения на святом месте.

За проповедование Евангелия лились потоки крови апостолов, святых и блаженных. И если евангельское учение будет проповедано во всём мире, значит, наступит доброе, благодатное время, не заслуживающее Страшного суда. Да и мерзости запустения не должно быть в святых местах. Даже в атеистическом Советском Союзе действуют немногочисленные церкви и монастыри, и мерзостного запустения в них не наблюдается… Я начинал понимать, что речь шла не о воцарении евангельского учения в виде Книги, имеющейся сегодня в любом отеле, в любом магазине любой страны на земном шаре – в нашей человеческой вселенной, а о воцарении евангельских истин и законов в человеческой душе, в человеческом разумении. И не о храмах и часовнях в мерзостном запустении говорил Учитель, а о мерзостном запустении в человеческой душе. Ибо чистая душа человека и является святым местом.

Всё идёт по Писанию, и, как это ни прискорбно, нужен был Иуда, чтобы Спаситель взошёл на крест, нужны и две подзаборные девки, ворюги парни у непутёвой бабы, нужен спившийся муж. Ведь и они приближают Второе пришествие, и на них сбывается мрачное пророчество Божие! Ну а к чему тогда улыбка мудрого старца? И тут я понимаю, что схимник, свято веря в бесконечную доброту Создателя, простит этих несчастных беспутных девок, мелких воришек, горького пьянчужку – в общем-то, несчастных, обделённых светлым разумом людишек.

Проводив Ёлочку по окончании службы до затвора, я прошу у него благословления и благодарю за духовный урок, преподанный сегодня мне и прихожанке. Сверкнув взглядом из-под седых бровей, схимник задумчиво произносит, не глядя на меня: “Действительно он что-то понял?” – и тяжёлая дубовая дверь закрывается за ним до следующего большого праздника.