Моя жизнь: до изгнания

Абхазский витязь Абрыб и вор в законе Шалва

После “заточения” Доротеи в гипсовом корсете угроза хромоты миновала, но для полного выздоровления ей нужны были морские ванны, и года три подряд мы с Ребеккой возили летом нашу дочь к Чёрному морю. На окраине Сухуми мы снимали небольшую комнату у грузинской семьи, главой которой был пожилой усатый мужчина солидного веса. В округе его уважали и почему-то побаивались и все от мала до велика почтительно именовали дядей Гришей. В город он выходил в сопровождении своего двадцатипятилетнего сына Гарика, облачившись в отутюженный, сшитый с иголочки костюм, на бритой голове восседала большая каракулевая папаха.

Грузины были приветливы и добры к нам, угощали Доротею фруктами из своего сада. И это была, пожалуй, единственная семья в этом районе, которая согласилась принять и поселить в своём доме большущего моего пса – боксёра Чарли, свирепого с виду, но весьма добродушного. Именно Чарли сыграет одну из немаловажных ролей в истории, которую я описываю.

Море было шагах в ста от дома дяди Гриши. Нужно было только пройти пыльный переулок, обозначенный как “проезд Абрыба”. И я несколько лет был твёрдо убеждён, что проезд носит имя какого-то легендарного воина Абрыба.

Было в имени Абрыб что-то героическое, как и в имени великого воина Албании Скандерберга, и я решил разузнать у дяди Гриши, какие ратные подвиги свершил на этой земле славный Абрыб. “Какой такой гэрой? Нэту такого гэроя и нэ было ныкогда! Это не гэрой Абрыб, а «Абхазская рыба» – таким словом называется наш праезд, – ответствовал мне с сильным грузинским акцентом дядя Гриша. – У нас всюду так пишут: «Аб. пиво», «Аб. ларёк», «Аб. магазин». Просто забыли точку нарисовать”, – закончил своё объяснение грузин, с усмешкой глядя на меня.

Ну что ж, будем теперь жить в “проезде имени абхазской рыбы”. Немножко от названия попахивает, но придётся смириться, с грустью подумал я, навсегда прощаясь с витязем Абрыбом.

С раннего утра Доротея под присмотром матери полоскала свою больную ножку в солёной воде Чёрного моря, а я от нечегоделанья увлёкся дальними заплывами, удаляясь от берега настолько далеко, что некоторые люди не уходили с пляжа, гадая, когда молодой марафонец приплывёт к берегу. И в голове иногда возникала шальная мысль: а что, если когда-нибудь попробовать, как бесстрашный Олег Соханевич, рвануть от родных берегов. Правда, Соханевич добрался до турецкого берега не один, а со своим другом, да и плыли они несколько дней на небольшой надувной лодке. Но поскольку дважды повторять один и тот же трюк не рекомендуется, значит, надо идти вплавь.

Но тогда это были мимолётные мечтания, просто мне безумно нравилось плыть часами под палящими лучами южного солнца, время от времени ныряя, чтобы охладить голову и плечи, и, увидев под водой громадную медузу, увернуться от неё: прикосновение к телу этих склизких холодных существ было отвратительно.

Чувствуя себя в воде, как в родной стихии, не страшась морской глубины и отдалённости от берега, я не мог тогда и предположить, что в один из дней мог бы никогда не вернуться из дальнего заплыва, а отправиться на морское дно кормить черноморских крабов. И спасли меня от неминуемой смерти в море добрые грузины – дядя Гриша со своим сыном.

А началась эта история, которая могла иметь плачевный конец, с сущего пустяка, и виной всему была моя молодость и кабардинская кровь, не привыкшая сносить то, что молчаливо сносили отдыхающие и туристы иных кровей.

Внешне я тоже от них отличался: не шлёпал по пыльным улицам Сухуми в сандалиях или парусиновых тапочках, в трусах и шортах, не напяливал на свою длинноволосую голову панаму или мятую соломенную шляпу. Белоснежная рубашка, хорошо сшитые знакомым портняжкой расклёшенные брюки и длинноносые кожаные туфли, выполненные подпольным сапожником по моему рисунку… У молодых абхазских парней, ещё не расставшихся с модой на широченные кепки, именуемые у русских “аэродромами”, мой вид вызывал завистливые или же восхищённые взгляды, а лёгкое посвистывание, несущееся мне вслед, обозначало не насмешку, а удивление и даже некое одобрение.

По утрам я приносил из “Аб. ларька” молоко для Доротеи и иногда, не удержавшись, баловал себя ледяным мороженым в вафельном стаканчике, которое мгновенно начинало таять, и его нужно было съесть ещё по дороге к дому. Итак, держа в одной руке стеклянную бутыль с молоком, а в другой – тающее мороженое, я поравнялся с сидящим на траве молодым сухощавым абхазским мужчиной в чёрных брюках, заправленных в хромовые сапоги, и белой рубахе, засученные рукава которой обнажали загорелые мускулистые руки, сплошь покрытые татуировками. Стоявшие вокруг парни, с почтением глядя на владельца хромовых сапог, внимательно его слушали.

Увидев странноватого незнакомца, быстро проходящего мимо, татуированный абхазец прервал свой рассказ и с усмешкой уставился на меня. И когда я прошёл пару шагов, неожиданно окликнул: “Парень, вопрос у меня к тебе есть! Можешь ответить?”

Не чувствуя подвоха, я повернулся и приблизился к сидящему абхазцу. “Мароженое ешь, да?” – задаёт он нелепый вопрос и опять усмехается. “Да, мороженое ем”, – с нескрываемым раздражением отвечаю я ему и чувствую закипающую во мне злость. “А мароженое вкусное? А где пакупал?” Ничего смешного в дурацких вопросах нет, но стоящие вокруг него парни угодливо смеются. “Я купил мороженое в аб. ларьке, это там, за углом”, – тоже с усмешкой отвечаю я. “И ты так далеко хадил? Может, всё-таки покажешь нам, где такое мароженое можно пакупать?” – продолжает издеваться надо мной абхазец. Парни опять смеются.

Растаявшее мороженое течёт у меня по пальцам, я швыряю мокрый вафельный стаканчик в стоящую рядом мусорную урну и, резко повернувшись, шагаю к дому. Вслед мне несётся абхазская речь, сопровождаемая весёлым смехом.

Рыбный проезд был совсем рядом, и я, поставив молоко на стол, надел ошейник на весело встретившего меня Чарли и быстрыми шагами, держа пса на поводке, направился к своему обидчику, надеясь, что он не ушёл. Так оно и было. Татуированный по-прежнему сидел на газоне в окружении своих младших приятелей, которые, видимо, восторгаясь “остроумием” старшего, весело переговаривались между собой. И надо было видеть, как у них вытянулись лица, когда они увидели здоровенного пса, рвущегося с поводка, и мою насупленную физиономию.

Все мгновенно умолкли и со страхом смотрели на Чарли. Чарли рвался по-дружески поздороваться с новыми людьми. Ближе всех был, конечно, обидчик, и морда пса, из открытой зубастой и клыкастой пасти которого капала слюна, приблизилась почти вплотную к побелевшему лицу недавнего весельчака. Он уперся ладонями в землю, туловище и голова откинулись назад. Видимо, не на шутку напуганный, он тяжело дышал и молчал. Откуда ему было знать про добродушный характер моего пса. Над ним, играя мощными мышцами, обтянутыми золотистой шкурой, навис свирепый бульдог, обладающий легендарный мёртвой хваткой.

“Ну что, показать тебе дорогу до ларька с мороженым? – грозно спрашиваю я глядящего на меня расширенными глазами беднягу. – Показать?!” – уже почти кричу, вспоминая, как несколько минут назад я, униженный, топтался перед ним, держа в руках липкий стаканчик со стекающим мороженым.

“Нет, не надо”, – отрицательно мотнув головой, негромко отвечает он, и я, развернувшись, горделивой походкой удаляюсь, ведя домой взбудораженного пса.

Разделавшись с обидчиком и утихомирив кабардинские гены, похваставшись перед Ребеккой своей победой над абхазским насмешником, я отправился к морю совершить традиционный заплыв.

Вернулся я из морских вод ближе к вечеру и, подходя к дому дяди Гриши, услышал хор встревоженных голосов, говорящих на грузинском и абхазском языках. В небольшом дворике дяди Гриши толпились чем-то встревоженные кавказцы, среди которых была пара белобрысых русских с мрачными лицами. В центре стоял дядя Гриша, внимательно слушающий говорящих.

Когда я проходил мимо, все умолкли и уставились на меня. Уже входя в снимаемую нами комнатушку, я услышал, как кто-то из толпы громко произнёс: “Да, это он!”

Вскоре голоса умолкли, люди разошлись, и дядя Гриша вызвал меня в опустевший дворик, чтобы поговорить.

Мы с ним сели на небольшую скамейку, а его сын Гарик, как и положено на Кавказе, стоял рядом. Лицо усатого грузина было мрачнее тучи. С минуту помолчав, он глянул на меня из-под нахмуренных бровей и начал свою небольшую речь с традиционного грузинского “вах, вах”, употребляемого в отчаянных ситуациях, и продолжил на русском, как я уже писал, с заметным грузинским акцентом. “Панимаешь, дарогой Михаил, что сегодня ты совершил опасный ошибку. Ты обидел уважаемого в Сухуми человека – вора в законе. Завут его Шалва. Это ты его пугал своей собака. Вах! Вах! Это так некрасиво получилось. Человек только что из тюрьма вышел, где сидел за убийства трёх каких-то негодяев. Ну пошутить с тобой хотел, а ты на него собаку. Вах! Вах! И при других это было. Такое трудно простить. Жизнь твоя в бальшой опасности теперь! Вах! Вах! Дядю Гришу уважают в Сухуми, и Шалва тоже уважает. Вах! Вах! Тебе надо быстро идти к Шалва, надо прощения просить, но чтобы кто-то слышал это ещё! Шалва уважает меня и мой дом, дал мне слово простить тебя. Но сначала надо извиниться сильно. Понял? Шалва – настоящий мужчина, если дал слово, сдержит! Гарик тебя к Шалве сведёт, и он тоже будет как свидетель”.

Одноэтажный дом, в котором жил вор в законе, был недалеко. И минут через пять я с Гариком стоял перед Шалвой, поджидавшим нас во дворе в окружении нескольких дружков. Гарик минуты три что-то объяснял по-абхазски вору в законе, не выпускавшему изо рта дымящуюся сигарету, а когда умолк, я, приблизившись к Шалве, сказал, что сегодня днём поступил неправильно и некрасиво, приведя с собой собаку, и прошу извинить меня за это.

Парни одобрительно загудели и, что-то сказав по-абхазски Шалве, растворились в темноте двора. Гарик отошёл от нас на почтительное расстояние и стал еле приметен. Тогда Шалва, полыхнув сигаретой, зажатой в зубах, на мгновение осветившей его нахмуренную физиономию, подошёл ко мне вплотную и тихим голосом торжественно произнёс: “Прощаю”. Потом, придерживая меня за локоть, вышел со двора со мной на улицу. Молчаливый Гарик следовал за нами по узенькой улочке, освещённой жёлтым светом нескольких уличных фонарей.

“Дяде Грише скажи большое спасибо, это он уговорил меня не трогать тебя. Он очень большой человек, уважаемый нами. У нас ведь обиды не прощают. Но он сказал, и я простил. А ведь завтра или на другой день я бы тебя зарезал в море. Я тебя давно заметил, ты далеко уплываешь, даже с берега не видно. Но и я хорошо плаваю. Думаю, подплыву к тебе, когда далеко берег будет, и вспорю тебе живот, кишки выпущу, и ты сразу на дно, без кишок люди не всплывают. Но теперь плавай спокойно, я и мои ребята тебя не тронут. Мы все дядю Гришу уважаем. Так что живи, художник!” – закончил он ошеломившую меня речь и протянул мне руку.

Рукопожатие явно затянулось, и, понимая, что меня это может удивить, Шалва тихо произнёс: “Пусть все видят, что я пожал тебе руку. Так нужно”. И я, окинув взглядом слабо освещённую улицу, заметил у домов мужские фигуры, провожающие нас взглядом.