Моя жизнь: до изгнания

Петербургский сновидец

Сон как литературный приём – без него по-русски не пишется… Алексей Ремизов

Главные действующие лица повести Гофмана “Мадемуазель де Скюдери” и романа Достоевского “Преступление и наказание” – маньяк-убийца Рене Кардильяк и убийца Раскольников. И, отложив в сторону повести Гофмана, я перешёл к сочинениям Достоевского.

Видимо, самой судьбой были созданы причины, которые подтолкнули меня к работе над бессмертным творением русского писателя о судьбе бедного студента, ставшего на путь преступления. Ибо сказочный дух немецких романтиков постепенно вытесняла из моей души мрачноватая романтика Северной Пальмиры, которую можно было обозначить одним словом: “достоевщина”. Она включала в себя многое: жестокость и благородство, холод отчаяния и пламя надежды, веры и спасения.

Нельзя сказать, что романтика исчезла из моей души. Нет! Она просто стала иной – грустной, тревожной и болезненной, как петербургский климат, сырой и ветреный, продувающий до костей наши тощие мальчишеские тела, кутающиеся в лёгкие пальтишки, называемые демисезонными. И постоянное угнетающее, неумолчное чувство тревоги и неведомой опасности, нависшей над твоей головой, осознание своей чуждости окружающему тебя миру и строю, что в то время приравнивалось к преступлению. И мысль, что ты преступен, постепенно овладевала твоим сознанием и укреплялась в нём.

Может быть, я приступил к работе над романом Фёдора Михайловича Достоевского ещё и потому, что описываемое в романе мучительное чувство одиночества, в котором пребывал нищенствующий студент Раскольников, временами охватывало и меня и сближало с ним. В такие моменты я бродил по безлюдным ночным улицам мрачного города. На подкладке пальто висел на пришитых верёвочках топор, под мышкой я придерживал небольшой пакет, многократно перевязанный бечёвкой, в котором была сосновая дощечка, обёрнутая в газету “Правда” с портретом Хрущёва. Я искал старушку-процентщицу, но не Алёну Ивановну, недоверчиво таращившуюся из дверной щели на Раскольникова, а ту махонькую старушонку, выпрыгнувшую из горячечного сна Родиона Романовича, беззвучно хихикающую, прячущуюся под салопом, которая, сколько ни руби топором, не умирает, а доводит до безумия своим неистовым хохотом.

Я брёл по склизкой от дождя булыжной мостовой Гороховой улицы, пересекал туда и обратно Сенную площадь, нырял в тёмные пасти подворотен, тихонько поднимался по грязным лестницам чёрных ходов, держась за тонкие кривые металлические перила. Я не шёл по адресам, указанным в романе, – для моей работы нужно было найти тот особый дом со скособоченными окнами, в одном из которых бьётся о стекло громадная помойная муха, мрачный подъезд, заставленный вдоль стен вонючими помойными вёдрами, лестницу со щербатыми ступенями, ведущую к двери процентщицы, на которой должен болтаться тот самый злосчастный колокольчик, сводивший убийцу с ума своим звуком…

Время от времени мне чётко виделось в темноте приоткрытого окна или в чернеющем проёме незакрытой двери беловатое лицо, напоминающее маску, – разумеется, это была физиономия Свидригайлова!

На рассвете возвратясь к себе в мастерскую, я вешал сушиться вымокшие под дождём пальто и студенческий картуз, предварительно вынув из петель соседский топор и поставив его на место, под Панькин кухонный стол. Топором, которым Раскольников расколол старухе и Лизавете черепа, дворник колол дрова. Топором, с которым я ночью искал старуху, Панька рубила на доске говяжьи кости для холодца.

Представляю, что бы мне пришлось объяснять в отделе милиции, если бы меня задержали ночью с топором и закладиком… Но слава богу, этого не случилось.

Процесс мышления художника неразрывно связан с процессом его видения. Вчитывание и вглядывание в этот роман, временами мучительное сопереживание его героям открыли мне зыбкость и изменчивость реального мира, легко переходящего в мир метафизики, наполненный призраками и причудливыми снами – ключевыми моментами этого творения Достоевского. Кропотливый исследователь снов в литературе Алексей Ремизов писал: “Продолжающееся бытие мёртвых открывается в снах у живых… Самое тягостное в снах: возвращение из прошлого: события и лица…”

И возвращается к Раскольникову во сне зарубленная им старуха-процентщица, и вновь повторяется кошмарное событие его жизни, когда он в полубезумном состоянии совершает кровавое преступление.

А в снах похотливого Свидригайлова вслед за соблазнённой им четырнадцатилетней девочкой-самоубийцей является пятилетняя кроха с мерзостным развратным лицом и бесстыдным взглядом, приводящая Свидригайлова в ужас.

Именно эти причудливые сны, преследующие главных действующих лиц на протяжении всего романа, поразили моё воображение и заставили меня воплотить их в графическом изображении.

Роман начинается со сна Раскольникова и, по существу, заканчивается его же сном, который можно обозначить как пророческий. Рисунок первого сна с избиением и убиением старой лошади пьяными мужиками я сделал в начале шестидесятых годов, а пророческий сон был исполнен мною в 2021 году…

Свидригайлов – один из ярчайших персонажей романа Достоевского. Интересны его сны, видения покойников и покойниц. Но не менее интересны его суждения и взгляды о привидениях как о клочках и отрывках других миров или о загробном мире, похожем на пустую деревенскую баню, где бегают одни пауки. И я рисую пустую деревянную комнату без окон и дверей со стоящим гробом, из которого выглядывает фигура Свидригайлова, а по дощатому полу бегают пауки.

Наверное, долгая работа над графическим листом, который я обозначил про себя как “Ад Свидригайлова”, и постоянные размышления о том, каков он на самом деле, этот ад, и что скрывается под этим зловещим словом, породили сон, который навсегда врезался в мою память.

Мне снился серый мозглявый день, пустынная питерская улочка, по которой бреду я, размышляя о том, как выглядит ад. И вдруг в моей голове – не в ушах, а именно в голове – раздаётся негромкий голос: “Я смогу показать тебе, как выглядит ад”. Голос не мужской и не женский, он какой-то бесполый, если таким эпитетом можно его обозначить. И я чётко осознаю, что это голос Ангела, и каким-то непостижимым образом, не оборачиваясь, узреваю повисшую над моей спиной туманную человекообразную фигуру, похожую на фрагмент средневекового каменного рельефа, размытого дождями и временем. И этот ангельский кусок штукатурки без сияющего нимба над головой почему-то ведёт меня во двор ближайшего дома, и я, войдя в парадную, поднимаюсь на второй этаж по каменной лестнице. Передо мной дверь, когда-то выкрашенная белой масляной краской, которая сейчас пожелтела, растрескалась и местами обвалилась. Открыв дверь, вхожу в небольшую комнату, освещённую тусклым сероватым дневным светом, струящимся из двух давно не мытых окон. Стены комнаты покрашены в белый больничный цвет. В комнате нет мебели, нет занавесок, и в пустоте этой комнаты бесшумно ползают полулюди, полупресмыкающиеся, беловато-розовые тела которых густо усеяны прыщами брусничного цвета. Вид их настолько омерзителен, что я почувствовал приступ тошноты. Адская вечность у Свидригайлова была такой же пустой комнатой, в которой сновали пауки, в моём же сне вместо пауков – безобразные твари. “Это и есть ад?” – задаю я беззвучный вопрос своему проводнику. “Нет, это чистилище. Открой следующую дверь”. Я иду к двери в углу комнаты, стараясь не прикоснуться к копошащейся на полу мерзости, толкаю… Передо мной простирается равнина, над которой темнеет небо с мерцающими звёздами. “Иди вперёд”, – командует мой проводник, неотступно маячащий за спиной. Я бреду по равнине, вскоре останавливаюсь перед необъятной бездонной воронкой, края которой освещают пляшущие тени от языков племени, бушующего в её глубине. Оттуда несётся леденящий душу многотысячный вой и рёв, временами переходящий в звериный рык, сливающийся с криками и воплями отчаяния и неистовой ярости, с хохотом человеческого безумия, с рыданиями и предсмертным хрипением.

“Это – ад”, – звучит в моей голове бесстрастный тихий голос Ангела, и в ту же минуту я почувствовал, что он покинул меня и у края адской воронки я стою один, оглушаемый рёвом, доносящимся из адского зева. Отчаяние охватывает меня, и в этот же момент я просыпаюсь. Лоб покрывает холодная испарина, а адский рёв с минуту ещё стоит у меня в ушах.

В этом сне я столкнулся с адской вечностью Данте и Свидригайлова. И как ни странно, но пустые комнаты с пауками или бесшумно ползающими тошнотворными уродцами показались мне не менее устрашающими, чем полыхающее жерло адской воронки.

Моя работа над романом “Преступление и наказание” складывалась не совсем обычно. Разумеется, когда я начал иллюстрировать этот роман, я не питал никаких надежд, что мои иллюстрации могут быть опубликованы в советских издательствах: стиль моих работ, моё порочное клеймо левака начисто исключали эту возможность. Я, как и все леваки, искал новые пути в искусстве, которые шли вразрез с идейными установками КПСС, проповедующей жизнерадостное и жизнеутверждающее искусство, внятное народным массам. Нам же важно было добиться намеченной цели в творчестве, а не признания.

В 1971 году работа над романом прекращается в связи с моим изгнанием из СССР. С собой брать ничего не полагалось, и я предлагаю музею Достоевского в Москве принять в подарок от меня иллюстрации к “Преступлению и наказанию”. Музейщики заверяли меня, что приняли бы их с радостью, но, учитывая мой левацкий статус, опасаются, что могут лишиться работы, и отказались от моего дара.

Полвека спустя в этом же музее Фёдора Михайловича Достоевского я создаю в 2021 году постоянную инсталляцию на тему его романа, работа над которой начиналась в шестидесятые годы. А московское издательство АСТ выпускает к юбилею Достоевского “Преступление и наказание” с моими иллюстрациями.