Моя жизнь: до изгнания

Монашеская братия

Состав монашеской братии был весьма разнообразен. Доживали свой век упомянутые мной старцы тихоновцы, были монахи из закрытых советской властью монастырей, было несколько молодых парней, избравших монашеский путь и надеющихся узаконить своё пребывание в обители, получив прописку. А получить здесь прописку на постоянное жительство было фактически невозможно. Решение Никиты Сергеевича Хрущёва закрыть все немногие оставшиеся монастыри неуклонно осуществлялось. Поскольку официально считалось, что церковь отделена от государства, то закрыть монастырь имел право только Патриарх всея Руси, что ему и приходилось делать. Не будем осуждать его, время было такое, и церковной власти на многое нужно было соглашаться, чтобы хоть как-то уберечь православную церковь и её паству от новых гонений. Хрущёв обещал, что к концу очередной пятилетки ни попов, ни верующих в СССР не будет. Но несмотря ни на что, Псково-Печерский монастырь благодаря отцу Алипию продолжал своё существование.

…Итак, милиция по распоряжению партийных властей новых послушников и монахов в монастыре не прописывает. А отец Алипий и не требует прописать. Но ведь рабочие-то руки в монастыре нужны: каменщики, штукатуры, плотники, шофёры, повара, конюхи – да мало ли кто ещё понадобится для работ! Вот их прописать придётся: без прописки нельзя даже за ворота монастыря выйти. А чтобы легче было штампы о прописке ставить, милости просим подкрепиться чем Бог послал за наместничьим столом. Коньяк, севрюжья икорка, балычок, сёмужка… А это – на чернила да на бумаги для прописки. И бредут, покачиваясь от армянского коньяка, поклевавшие икорки милиционеры с оттопыривающимися карманами кителей и гражданских пиджаков – умел отец Алипий найти ключик к чиновничьей и милицейской душонке. И через пару лет послушники, работающие в монастыре, принимали тайно постриг, а монахи из закрытых монастырей, оформленные слесарями и плотниками, надевали рясы и приступали к церковным богослужениям. Таким образом количество монахов в Псково-Печерской обители благодаря находчивости отца Алипия и вопреки властям увеличивалось.

Художники – народ эксцентричный. Известен случай, когда во время парада на Дворцовой площади взбудораженный бравурными звуками военных оркестров Орест Кипренский протиснулся сквозь толпу народа и, бухнувшись на колени перед восседающим на коне Павлом I, воскликнул: “Государь! Хочу отечеству солдатом служить!” “Уберите этого психопата”, – холодно произнёс Павел и поскакал к выстроившимся полкам.

Вот и я – не в меру впечатлительный юноша – однажды после вечернего богослужения, тронутый до глубины души чудодейственным монашеским пением, которое возвышает душу и, оторвав от земных забот и горестей, уносит в небесные высоты, подбежал к выходящему из собора отцу Алипию и, задыхаясь от волнения, выпалил: “Хочу монахом стать, постриг принять здесь, в монастыре!” После минутного молчания отец Алипий суровым голосом произнёс: “Каждому уготована своя судьба, и её не избежишь. Было бы мне уготовано каждый день головы рубить, рубил бы, а вот судьбой выпало наместничать в монастыре. Живопись – тоже молитва. Иди по жизни той дорогой, на которую однажды ступил”. И, круто развернувшись, он зашагал дальше, оставив меня размышлять о сказанном.

Надо признать, слова отца Алипия вызвали некоторую путаницу в моих мозгах. Разговор о судьбе напомнил мне про учение Кальвина о предопределении, по которому кто-то записан в Книгу Жизни, а кого-то в ней нет. В этом звучит тема избранности. В избранность своего племени у евреев есть основания верить: Библия, христианство, величайшие учёные, поэты, композиторы, крупнейшие денежные магнаты… Но почему швейцарцы поголовно причислили себя к избранным и записанным в Книгу Жизни? В Евангелии говорится, что ни один волос с головы не упадёт без воли Божьей. А греховный поступок тоже не обходится без Божьей воли? Тогда за что наказание? И существует ли свобода воли, свобода выбора у человека? Неожиданно на ум приходят спасительные строки из Корана: “Всё хорошее, что сотворено тобой, – от Аллаха. А всё плохое – от дьявола”. “Проще надо мыслить, – говорю я себе. – Есть Бог, и есть дьявол. И, как учило Средневековье, и болезни людей – от дьявола. Упавший волос с головы – по воле Божьей, а упавшая с плеч голова – от дьявола, потому как одна из заповедей Божьих гласит: «Не убий!»” И понемногу мысли начинают приходить в порядок.

Ядро Печерского монастыря представляло, конечно, старшее поколение монахов. Почти все эти седобородые старики прошли нелёгкий жизненный путь, пережили аресты, лагеря, ссылки и оставили в моей душе неизгладимое впечатление своей кротостью, смирением перед ударами Судьбы и непреклонностью в делах Веры. В более позднем поколении монахов можно было обнаружить и ничем не оправданную гордыню, и чванство, и даже корыстолюбие. В основном это были малообразованные мужики и парни из российской глубинки. Некоторые до пострига были женаты, имели детей и убегали в монастырь не то из-за неожиданно возникшего желания служить Богу, не то из-за желания избавиться от сварливой супруги – и через пару лет, переворошив не одну тонну навоза на скотном дворе монастыря, становились монахами. И нет больше колхозника Прохора Ивановича, а есть инок Лукиллиан, которому благочестивые бабки целуют руки, суют в широкий рукав подрясника гостинцы – сахарок, леденцы, печеньице – и просят помолиться за рабов Божьих, чьи имена обозначены на бумажке вместе с завёрнутыми в неё рублями. И потихонечку душой новоиспечённого монаха начинает овладевать бес гордыни.

А вскоре у отца Лукиллиана уже свой круг оголтелых старух и тёток. И недавно затюканный сварливой женой Прохор Иванович с важным видом что-то советует, разъясняет или несёт какую-нибудь чушь на религиозные темы, осуждает, поправляет, направляет заблудших, пришедших к нему за советом и благословением. И бывший безграмотный колхозник начинает чувствовать себя существом возвышенным, мудрым, всё понимающим и поучающим, забывая, что смирение и самоуничижение и составляют важнейшую цель монаха.

Один из таких колхозных мужичков, новоиспечённый инок, низенький, ширококостный, широкомордый, решивший в пятьдесят два года бросить жену и детей и скрыться в монастыре, при мне привязался к молодому туристу, обутому в узконосые модные туфли. Подойдя к нему, монах вкрадчивым голосом произносит: “А слышал я недавно, что те, кто носит обувь с длинными носами, прямиком в ад идут. Да… Греховной обувью на небе она является”, – и умолкает, выжидающе уставившись в лицо смутившегося парня.

Услышав об ещё одной дороге, в ад ведущей, я, глядя на уродливые круглоносые кирзовые сапоги, торчащие из-под подрясника монаха, произношу как бы невзначай: “А я вот недавно слышал, что для того, кто круглоносую кирзу таскает, уже место в аду уготовлено”.

Были и монахи-скопидомы, что бережно прятали в своих матрасах деньги, которые им, как ходатаям перед Богом, совали набожные богомолки. И случалось, после похорон такого брата подобные ему скопидомы неслись в келью покойного вспарывать драгоценный матрас. Но кто знает, может, все эти рубли и трёшечки копились, чтобы послать в какую-нибудь далёкую деревушку больной сестрёнке или братцу, да так и не были отправлены по причине кончины скаредника… Ведь не для своих же похорон и поминок держал эти бумажки тот, кого мы считали скопидомом! Или же мужицкие, крестьянские гены давали о себе знать, заставляя бережно относиться к каждой копейке и копить их так просто, по привычке? Как-никак, на одежду денег монаху не нужно – одежда на нём казённая. Тратиться на еду тоже не надо – в трапезной кормят бесплатно. Заказать, чтобы тебе тайком купили бутылку дорогого коньяка или водки, невозможно, ибо все живут вместе и открыто…

Впрочем, был в монастыре особый день, когда пожилым монахам разрешалось опрокинуть пару рюмок водки. В этот день в трапезную торжественно входил отец наместник в наброшенном на плечи кителе, украшенном орденом Красного Знамени и медалями “За боевые заслуги”, “За освобождение Праги”, “За взятие Берлина”… И вставали седобородые монахи, и у многих на стареньких подрясниках поблёскивали боевые ордена. В 1941-м они покинули монастырь, сбрили бороды и усы, постригли волосы и ушли на фронт воевать с фашизмом. По окончании войны те, кто остался в живых, вернулись в монастырь и продолжили свой монашеский путь. И отец Алипий обходил бывших солдат, обнимал каждого, поздравляя с Днём Победы, и поднимались гранёные стаканы, и громкое непривычное для этих стен “Ура!” неслось из монашеских глоток.

А после трапезы и ухода отца Алипия боевые сто грамм множились на двести, а то и триста, и через пару часов за столом трапезной можно было лицезреть длинноволосых бородатых монахов с раскрасневшимися от выпитого и жарких споров лицами, с клобуками, сдвинутыми у кого вбок, у кого на затылок, звенящих орденами и медалями, стучащих кулаками по столу и шумно выясняющих, какой полк или батальон, взвод или рота первыми брали штурмом какой-то захолустный не то польский, не то чешский, не то саксонский городишко. И, глядя на них, я припомнил знакомые с детства строки: “Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они…”