Моя жизнь: до изгнания

Ленинградские хеппенинги

Само собой разумеется, что ни о каких “художественных безобразиях” под названием “хеппенинг” или “перформанс” в шестидесятые годы в городах Советской страны не слыхали. Но идеи носятся в воздухе, границ для них нет, и у меня возникает мысль создать какое-то немыслимое действо, где будут цилиндры, камзолы, обнажённые тела и мясная туша.

Как и полагается, хеппенинг происходил в стенах моей мастерской при участии художника, то есть меня, но полностью мною не контролировался, поскольку включал в себя импровизацию, не имеющую чёткого сценария. И это было действительно “спонтанным бессюжетным театральным событием”: хотя зрители на нём и не присутствовали, остались сотни фотографий, запечатлевших действо и его участников, и множество рисунков и картин, сделанных по этим фотографиям.

На собранные в складчину деньги мы притаскивали в мастерскую с колхозного рынка здоровенную баранью тушу, которую подвешивали на верёвках, свисающих с вбитых в стену крюков, и для пущего эффекта растопыривали рёбра, вставив между ними сосновый брусок. А в грошовом прокате старых театральных костюмов брали помятые дырявые цилиндры, треуголки, женские шляпки, протёртые пыльные подрясники, сюртуки, жилетки, панталоны и залатанные башмаки и, облачившись в это тряпьё, приступали к действу.

Компания была разношёрстной и впечатляющей.

Пиит Кузьминский принципиально ни сюртука, ни панталон не надевал и во всех карнавальных действах предпочитал разгуливать абсолютно голым; впрочем, на его башке всегда был помятый чёрный цилиндр. Выглядел он превосходно! Взъерошенные рыжеватые патлы, растрёпанная бородища, пьяные остекленелые зенки, худое обнажённое тело, в то время ещё не обременённое здоровенным пузом, и при всём этом удивительная пластичность, артистизм и нужная для действа сообразительность. Без преувеличения его можно было назвать гвоздём нашего театрального события.

Небольшого роста, худой как щепка музыковед Сергей Сигитов, он же Сегантини, облачённый в чёрный подрясник. Тоже изрядно пьяненький и тоже гармонично вплетавшийся в метакарнавальное безумие, с артуро-рубинштейновскими патлами, на которые ловко уселась треуголка времён Французской революции.

Крестьяноподобный сводный брат Сигитова по прозвищу Пиндыр, с башкой, стриженной под горшок, с выпученными глазами и нарочито разинутым ртом, с кривыми ногами и босыми пятками, в полосатых портках, красном жилете и извозчичьем картузе…

Есаул (Евгений Есауленко), похожий на загулявшего баварского пивовара: на голове белый парик с буклями, с бычьей шеи свисает замызганное жабо, массивный обнажённый торс, шёлковые панталоны, из-под которых торчат толстые коротковатые ноги…

Высоченный, тощий, с вытянутой физиономией художник Андрей Геннадиев в чёрном цирковом трико, с треуголкой на белокурых до плеч волосах. На огромных ступнях стоптанные замшевые башмаки серо-бурого цвета. Гротескно-изломанными позами он напоминал мне кататоника Шуру из психушки…

Юлиан Росточкин с чёрными засаленными завитушками волос на голове, прыжкам и гримасам которого могли позавидовать итальянские актёры комедии дель арте, умевший мгновенно создавать нелепейшие, препотешные действа с элементами лёгкой непристойности, используя первые попавшиеся под руку предметы. Фаянсовая супница превращалась у него в немыслимую шляпу, медный таз для варенья, подставленный под голую задницу, выполнял функцию ночного сосуда, а большущим деревянным половником черпались из воздуха различные соусы, дегустация которых порождала целый набор презабавнейших гримас…

Олег Лягачев в капоте с лентами под подбородком, в чёрном до пят платье, с пальчиком во рту и кокетливыми ужимками… Джазовый пианист Серж Домашов, с физиономией бравого мушкетёра с лихо закрученными усами, облачённый в военный кафтан, из-под которого торчали стройные ноги в белых чулках, в руках пивная кружка моего изготовления – он пил и заразительно смеялся, обнажая здоровенные белые зубы… Поэт Олег Охапкин, прозванный Пудиком, босой, в картузе, в белой кружевной рубахе и широких портках, принимавший стоячие и сидячие позы…

Из женского пола в наших спонтанных импровизациях непременно принимала участие Татьяна Иляшева – Мамка, чьё тощее длинное тело было, как и у Андрея Геннадиева, обтянуто чёрным трико, а на голове красовалась шляпа девятнадцатого века величиной с абажур. Особой пластичностью она не отличалась, но её подвижная физиономия, непринуждённые жесты и соблазнительный дьявольский хохот, несущийся из широко распахнутой губастой пасти, зажигали “артистов” мужского пола, подогревали атмосферу бурлеска.

Еле доходящая Мамке до плеча, трогательная в своей невзрачности голенькая Мышка в не менее большущей шляпе мелькала пробежками на заднем плане…

Через неделю туша начинала слегка подванивать. На какое-то время подванивание можно было прекратить, густо обмазав тушу даммарным лаком, который мы использовали для живописи, – но только до тех пор, пока вонь не просачивалась в коридор, а соседи не начинали грозить вызвать милицию или управдома, чтобы прекратить очередное “художническое безобразие”. И покуда угрозы соседей не были приведены в исполнение, мы трудились, не щадя наших тел, и даже не подозревали, что творим в стиле новейшего течения, изобретённого американцем Джоном Кейджем в 1952 году.