Моя жизнь: до изгнания

“Пророк”

Но всё же в какую из южных республик Страны Советов отправиться и где достать денег на самолёт или поезд?

Провидение направляет нас в горы Армении. Бродя в одиночестве по залам Эрмитажа и разглядывая полотна голландских мастеров, я натолкнулся на молодого армянского художника – у одной из картин стоял мольберт с довольно точной копией натюрморта Питера Класа, который пару лет назад я тоже копировал. Мы познакомились с копиистом, и я узнал, что имя его Рубик, фамилия Кочарян и живёт он в столице Армении со своими родителями. Копия закончена, и через день-два он со своим старшим другом, армянским священником Грэгором, должен улететь в Ереван, но из-за непредвиденных обстоятельств им негде ночевать. Разумеется, я не могу оставить собрата в беде и обещаю найти им пристанище.

Копия упакована, и мы с Рубиком выходим из Эрмитажа на улицу, где его уже поджидает Грэгор, низкорослый, худощавый, смуглый мужчина лет тридцати, с большими угольно-чёрными глазами. Одет он по тем временам весьма шикарно, или, как говорилось, с иголочки. Мы знакомимся, и я решаю вести их к себе. Мать наверняка не откажет в приюте таким симпатичным и интеллигентным людям.

По дороге я прошу Грэгора не говорить матери о священническом сане, поскольку она атеистка и недолюбливает попов всех мастей. Выясняется, однако, что Грэгор ушёл из церкви и давно уже не служит, а занимается преподаванием музыки и потому представится педагогом.

Мать сразу прониклась симпатией к армянам, накормила, а позже, одолжив у соседей матрас, уложила их на полу. Утром она приготовила завтрак для всех и умчалась в театр на работу. Сестрёнка ушла к подруге, тогда я и поделился с гостями планами об отшельнической жизни в южных горах.

Разумеется, о принудлечении и ломке, терзавшей меня и моих друзей, я умалчиваю. Подражание святым, уединившимся от мирских соблазнов, – вот что движет нами. И неожиданно Грэгор, внимательно выслушав, встаёт, обнимает меня и, глядя мне в лицо пугающими своей темнотой глазищами, заявляет: “Горы Армении! Священный символ – Арарат! На котором покоится Ноев ковчег! Вот где надо вам быть и жить! Приезжайте в мой дом в Ереване, я живу с мамой, погостите у нас недельку, а потом устроим вам проводника в горы. Ты нас приютил в трудную минуту, и мы у тебя в долгу. Армяне не забывают ни плохое, ни хорошее. Будем ждать вас!” И затем, сославшись на какие-то дела, исчезает до позднего вечера.

А я, оставшись наедине с Рубиком, узнаю от него о Грэгоре много неожиданного и необычного. Оказывается, Грэгор родился в Каире, в семье армян-эмигрантов, и лишь пару лет назад они решили вернуться в Армению. А в Египте Грэгор не только окончил духовную семинарию, но и стал обладателем таинственных знаний, ставящих его, Грэгора, выше окружающих людей, поскольку он достиг пророческого уровня. “Он всех видит насквозь, может, если захочет, творить чудеса! – горячо шепчет мне Рубик. – Большая честь получить приглашение пожить в его доме!” И я с безоговорочностью идиота воспринимаю и принимаю весь этот бред и начинаю смотреть на Грэгора с немым благоговением (нешуточное дело – принимать у себя пророка!).

После отъезда армян я звоню Лёве и Сергею и дрожащим от волнения голосом сообщаю, что отныне наш путь лежит в горы Армении. Деньги, чтоб лететь на самолёте, нашлись только у Сергея, и решено, что он первым отправится к гостеприимному пророку. А мы с Лёвой лихорадочно мечемся по городу, пытаясь хоть у кого-то стрельнуть денег на полёт в Ереван…

Через несколько дней раздобываем нужную сумму. Разумеется, никто из тех, у кого мы клянчили деньги, не догадывался, для какой цели они нам понадобились. Не догадывалась и молодая портниха, для чего шьёт три монашеских подрясника, заказанных мною, и почему к ним нужно сшить три чёрные пелерины, которые носили католические священники. И старьёвщик, торгующий разным хламом, не мог предположить, что старые фетровые женские шляпы будут превращены мною при помощи ножниц в средневековые монашеские колпачки, прикрывающие выбритую тонзуру, и мы, бродя в горах среди тенистых дерев, будем выглядеть в них как настоящие отшельники с картин старых мастеров. Ну и, конечно, никак не могло прийти в голову моей матери, что сын решил идти “путём мудрого пса”. А если бы, не дай бог, она проведала о моих планах, то немедля вернула бы меня в психушку.

В одно раннее утро, пока мать с сестрёнкой спали, я с узелком, в котором были три подрясника, три фетровых колпачка и потрёпанное Евангелие, покинул нашу коммуналку и добрался до аэропорта, где меня уже поджидал Лёва Зайцев. Путь к отшельничеству начинается!

…И вот мы в столице Армении. Сразу бросается в глаза, что одеты армяне гораздо лучше русских, где-то даже напоминают европейских туристов, что бродили по Невскому проспекту, провожаемые взглядами невзрачных жителей “колыбели революции”, в которых читалась зависть, смешанная с восхищением. Да и держатся армяне более раскрепощённо и свободно.

Добравшись до уютного двухэтажного каменного домика, где обитает пророк, я звоню в дверь, и на пороге появляется Грэгор. Радостная улыбка сползает с моей физиономии при взгляде на его бледное, расстроенное лицо. “За что? Почему ты так поступил со мной? – с болью в голосе кричит он мне. – Ты не пощадил даже мою маму Шушану. Ты ведь знал, что может произойти с Сергеем, которого ты послал в наш дом!” Я прошу объяснять, в чём дело и что вообще произошло за эти дни. “Проходи в дом. Сейчас всё поймёшь”, – злобно бросает Грэгор и ведёт нас в большую комнату, видимо гостиную.

Резной старинный шкаф с серебряной посудой, посредине массивный стол, покрытый расшитой скатертью, на окнах красивые тюлевые занавески, стены увешаны чёрно-белыми фотографиями в деревянных рамочках с портретами чинно сидящих стариков и старух в армянских национальных костюмах.

Повсюду чистота и порядок, но в комнате несёт мочой, и не собачьей, не кошачьей, а человечьей. И тут я замечаю в углу гостиной большое кресло, обтянутое бархатной тканью, а в нём неподвижную фигуру, в которой узнаю нашего Серёжу. Брюки у него мокрые, под креслом на полу большая лужа.

Я подхожу к Сергею. Лицо его искажено гримасой ужаса, пот струится с высокого красивого лба. В уголках рта засохла пена. Пальцы рук вцепились в подлокотники кресла. Неподвижный взгляд устремлён в одну точку, белки глаз поражают неестественной белизной, зрачки расширены… Я зову Сергея, трясу за плечи, топчусь в луже мочи – никакой реакции. Он таращится в одному ему открытый мир, и, судя по дрожи, сотрясающей его тело, мир этот неласков…

Меня охватывает волна отчаяния. А что, если вслед за Серёжей наступит мой черёд? Моя ломка может оказаться ещё страшнее, ведь, в отличие от Сергея, я прошёл принудлечение в особой психушке. Что, если, не добравшись до спасительных гор, я так же внезапно буду ввергнут в мир кошмарных видений, буду ссаться, пускать слюни и, уставившись в одну точку, трястись от ужаса… “Боже, Боже мой, избавь меня от этого!” – повторяю я про себя и с новой силой трясу за плечи неподвижную фигуру несчастного, вопя ему в уши: “Серёжа! Ты слышишь меня?! Это я, Миша! Ты понимаешь это?! Ответь! Ну хоть кивни мне! Где ты?! Что с тобой?! Что ты видишь?!” И вдруг из искривлённого судорогой рта доносится приглушённый шёпот: “Миша… Лошади белые несутся на меня… Белые лошади… Белые…” И опять молчание.

С помощью вконец перепуганного Лёвы мне удаётся вытащить Сергея из профуренного кресла, отвести в ванную, снять провонявшую одежду, вымыть и уложить в постель, предусмотрительно накрыв матрас клеёнкой. Я посидел на краю кровати, держа Серёжину руку, и, когда он забылся сном, пошёл к Грэгору узнать, как всё произошло.

Как поведал мне удручённый Грэгор, в первый день всё было нормально. Сергей был приветлив, говорил о своих любимых художниках, начал рисовать на бумаге портрет матери Грэгора – Шушаны. На другой день Сергей был приглашён к завтраку. За столом не произнёс ни слова, отодвинул тарелку с едой и, взяв в руки полный стакан горячего чаю, плеснул себе в лицо. На вопросы взволнованной Шушаны и Грэгора не отвечал. Ему вытерли лицо салфеткой, усадили в любимое кресло Шушаны, и тут его стала бить беспрестанная дрожь и он обмочился. Извлечь его из кресла не удавалось – Сергей вцепился в него мёртвой хваткой.

Дрожащим голосом я начинаю объяснять Грэгору и его матери истинную причину нашего желания уйти в горы. Я и предположить не мог, что ломка так страшно скрутит нашего Серёжу.

Прожившие долгие годы в ином мире, наши хозяева потрясены, услышав, что за увлечение картинами могут надолго упрятать в психушку, полны сострадания к нам, к бедному Сергею. Сердобольная Шушана даже прощает своё обоссанное кресло. Нас с Лёвой сажают за стол, пичкают блюдами армянской кухни и отводят в комнату с двумя кроватями, на которые мы падаем в изнеможении, буквально убитые случившимся…

Утром, едва только мне удаётся поднять с постели пребывающего в полной прострации несчастного Серёжу, надеть на него выстиранную ночью заботливой Шушаной одежду, свести в туалет, Грэгор везёт Сергея в аэропорт, где умудряется посадить невменяемого пассажира в самолёт, улетающий в Москву. Как я потом узнал, прямо по прибытии Серёжу отвезли в психиатрическую больницу, где через несколько месяцев лечения бедняга пришёл в себя – увы, ненадолго. А мне с Лёвой Шушана предложила погостить несколько дней, пока Грэгор с Рубиком не разузнают, где в горах обитают нынешние отшельники. Единственная просьба – не садиться в её любимое кресло, которое армянские умельцы ухитрились привести в полный порядок.

Мать Грэгора оказалась на удивление доброй и участливой ко мне и Лёве, и через пару дней мы пришли в себя, были обстираны, напоены, накормлены, приобщившись ко всем прелестям армянской кухни. И даже приступов терзающего нас страха становилось меньше. Грэгор был с нами по-прежнему приветлив и радушен, Рубик каждый день прибегал поболтать об искусстве и поделиться новостями о “жизни гор”. Но пока всё было безрезультатно. У кого бы он ни спрашивал, никто не слышал о горных отшельниках. Да, альпинистов, туристов в горах много, но монахов?.. Разумеется, нас с Лёвой это расстраивало и тревожило. “Нам нужна природа, нам нужно лечиться! Мы не хотим, чтобы то, что случилось с бедным Серёжей, стряслось и с нами!” – с болью в голосе твержу я. “Грэгор! Рубик! Помогите найти выход!” – вторит за мной Лёва.

Приступы депрессии и беспредметного страха по-прежнему терзают нас, и сердобольные армяне, от души желая нам помочь, отвлечь от мрачных мыслей, решают поводить нас по городу и познакомить с красотами Еревана. Наша с Лёвой одежонка их явно смущает: что подумают знакомые, встретив их в компании каких-то оборванцев? Одежда Грэгора оказалась нам маловата, и я предлагаю выйти в город в подрясниках с пелеринами. В них мы смотрелись неплохо, и наши армяне были довольны. “Буду говорить, что вы учитесь в Ватикане, где я с вами и познакомился, – произносит Грэгор. – А вы молчите и улыбайтесь”.

Но прежде чем “вывести нас в свет”, пришлось решить ещё одну немаловажную проблему – подобрать хоть какие-нибудь приличные башмаки взамен наших стоптанных “говнодавов”, изделий знаменитой обувной фабрики “Скороход”. Разумеется, ничего из многочисленной красивой обуви Грэгора на наши лапы не налезало, но Рубик сбегал домой и принёс две пары хоть и далеко не новых, но приличных мужских полуботинок чешского производства.