Моя жизнь: до изгнания

Келейничество

Келейничество моё было недолгим, но сыграло определённую роль в формировании моих не совсем правильных с точки зрения обывателя взглядов на многогранность человеческого бытия.

Я уже упоминал, что судьба отца Алипия была далеко не простой и лёгкой, и многогранностью своей натуры он был обязан именно ей. В этом человеке удивительным образом сочеталось несочетаемое: высокая мистическая экзальтация аскета и бурлескность безудержного раблезианца, философская вдумчивость и шутливая скабрёзность, жёсткая непримиримость к угнетателям церкви и удивительная мягкость по отношению к человеческой дряни, иногда донимающей его. Не знаю, почему именно меня он решил приобщить к моментам не только мистических взлётов и озарений, но и к нечастым, но впечатляющим погружениям в весёлое раблезианство. Был ли он ясновидцем, перед духовным взором которого представали парижские кабаки, где приученный к архиерейскому пойлу неугомонный длинноволосый художник в гусарских сапогах выплясывает с цыганками, вспоминая незабвенный вечер, когда отец Алипий проигрывал ему на патефоне песни Ляли Чёрной? Знал ли он, что этот неугомонный успеет записать на пластинки голоса уходящих мастеров цыганской песни? Видел ли, как, перепив всех своих собутыльников, этот шалопай после очередного загула сосредоточенно погружается в своей мастерской в суровый мир метафизического искусства? Или просто, будучи сам бесстрашным солдатом, мистиком и художником, чувствовал, что в любом случае я буду приобщён к разгульному миру, и решил преподать мне первые уроки? Но моя дальнейшая жизнь действительно состояла из мистических взлётов и глубоких падений. И в который раз я благодарю Судьбу за то, что она свела меня с отцом Алипием, многое мне открывшим, многому научившим и поддерживавшим в тяжёлые, скудные годины до моего изгнания из России.

Келейничество моё было не совсем обычным. Келейник – это своего рода слуга, в обязанности которого входят разные мелочи, в основном касающиеся хозяйства: следить за свечами и лампадками в доме, накрывать стол, приносить блюда, мыть посуду, сопровождать отца наместника в собор на богослужение, стелить постель, прибирать в комнатах. Мне этим заниматься не приходилось. Я должен был с раннего утра оборонять отца Алипия от многочисленных назойливых попрошаек, которые кружили вокруг дома наместника или толпились на деревянной лестнице у самой двери, ежеминутно стуча в неё и робкими голосами испрашивая пастырского благословения от отца Алипия. Каждое утро я получал от него большущую пачку рублей и трёшек, которые должен был раздать попрошайкам и отправить их восвояси, ссылаясь на то, что отец наместник занят важными церковными делами и принять сейчас никого не может.

И вот первый робкий стук в дверь. Нахлобучив поглубже скуфью и нахмурив брови, приоткрываю створку и вижу перед собой рыхлую средних лет бабу с опухшим от пьянства лицом. Баба обдаёт меня сивушным перегаром и сипящим шепотком объясняет, что ей до зарезу надо поговорить с отцом наместником по очень важному делу. “Так, бабонька, – придав голосу суровость, говорю я, – дел у наместника и своих хватает. Вот тебе рубль на опохмелку. В следующий раз дыхнёшь на меня перегаром, кубарем слетишь с этой лестницы. Поняла?! Ступай отсюда!”

Зажав рубль в кулаке, баба мелко безостановочно крестится, кланяется, бормочет слова благодарности и идёт вниз, пропуская вперёд очередную просительницу. Высокая, усохшая, как вобла, молодая баба в длинном пальто, из-под которого торчат солдатские сапоги, смотрит мне в лицо и молча суёт в руку свёрнутую бумажку. Разворачиваю, на ней большими печатными буквами нацарапано карандашом: “АТЕЦ НАМЕСНИК, ПАЧЕМУ МИНЕ НЕ ДАЮТ ПИРИСПАТЬ АДНУ НОЧ ЗДЕСЯ НА САЛОМЕ С ХИСПУДОМ БОХОМ!” Сдерживая смех, говорю: “Сходи во двор, найди отца благочинного, он тебе позволит переночевать, и не на соломе, а на кровати, в приюте для богомольцев. Но только на одну ночь! И без «Хиспуда Боха»!” Сую ей в руку очередную трёшку, от которой “вобла” гордо отказывается: “Не за деньгами приехала, а за благодатью”, – бросает она мне через плечо, спускаясь с лестницы.

А передо мной стоит уже следующий – мужик с седеющей бородой, с длинными патлами сивых волос, в потрёпанном сером костюме, с какой-то толстой книгой под мышкой. “Откровение посетило! Нужно о нём отцу наместнику поведать!” – торжественным голосом произносит он. И мне сразу же вспоминается несчастный старик из сибирской деревни, которого вдруг осенило, что он может толковать Библию и просвещать заблудший мир. “Найди отца эконома и поведай ему откровение, а уж он непременно донесёт его до отца наместника”, – говорю я ему ласковым голосом, заранее предвкушая, куда и какой отборной бранью пошлёт “владельца откровения” несдержанный на язык Синьор Помидор.

И ещё много часов подряд тянется по лестнице нескончаемая вереница жаждущих узреть отца наместника, поплакаться о настоящих и надуманных горестях в надежде слупить с добряка какую-нибудь денежную мзду.

К вечеру мои карманы пусты, а я полон впечатлений от увиденных за день самых неожиданных и разнообразных лиц попрошаек и богомольцев: серых, тусклых и невзрачных, опухших и безобразных от пьянства и распутной жизни, истощённых не то болезнями, не то постами, блудливых и невинных, фанатичных и лживых… А иногда – озарённых каким-то внутренним светом, напомнивших мне лицо иеромонаха Евстафия.

Наверное, не зря отец Алипий выбрал мне работу, где я узрел столь разные лица и характеры богомольного люда; а может, он предвидел, что десятилетиями позже я обращусь к теме русских загадок и народных говоров, буду иллюстрировать книги, связанные с этими темами, и лица и фигуры людей, увиденных на наместничьей лестнице, всплывут в моих рисунках.