Моя жизнь: до изгнания

Казначей отец Нафанаил

Если бы в то время кто-то предложил назвать самого вредного человека в Печорах, то, без сомнений, услышал бы в ответ только одно имя – казначей Псково-Печерского монастыря архимандрит отец Нафанаил. Причём в этом выборе оказались бы единодушны священники и послушники, монахи и миряне, коммунисты из печорского управления КГБ и местные диссиденты. Архимандрит Тихон (Шевкунов).“Несвятые святые” и другие рассказы

Тщедушную фигурку монастырского казначея отца Нафанаила можно было увидеть в любом месте и в любое время – то несущего после очередной службы мешок с деньгами в наместничий дом, то нагруженного многочисленными свёртками и семенящего в свою келью – таинственный склад неведомых вещей, куда не допускался никто, включая самого наместника. Отец казначей мог неожиданно возникнуть перед отлынивающим от дел послушником, смерить его недобрым взглядом, и было понятно, что нагоняя от отца Алипия лентяю долго ждать не придётся. Пробегая мимо беседующих монахов, отец Нафанаил непременно останавливался, прислушиваясь к разговору. Одним словом, он подглядывал, подслушивал, принюхивался ко всем и ко всему, что находилось в монастырских стенах, а затем докладывал отцу Алипию. На отце Нафанаиле лежала обязанность надзирать за послушниками и молодыми монахами, и, судя по его зловредной вездесущности, обязанность эту он нёс с превеликим усердием.

Монастырскую казну он охранял с неменьшим рвением, скупердяйствовал и негодующе кричал на просьбу выдать причитающуюся за работу плату. И надо было видеть его преисполненные ненавистью взгляды на толпившихся у дверей наместничьего дома попрошаек и на приезжающих из разных городов заморённых интеллигентов, рассчитывающих на материальную помощь добрейшего отца Алипия. Казалось, обладай казначей силой испепелять взглядом врагов, под окнами и дверями наместника лежали бы кучи пепла.

Отца казначея боялись и ненавидели, но отец Алипий ценил его за преданность монастырскому делу и абсолютное бескорыстие. К себе отец казначей был по-средневековому суров, ходил в одном и том же рваненьком подряснике, спал почему-то зачастую на холодной земле, ел поразительно мало, а ночами подолгу молился, запершись в своей келье. Не знаю почему, но этот худющий монах, облачённый в старенькое рваньё, вечно озабоченный, за всеми подглядывающий, высматривающий, вынюхивающий, чем-то напоминающий старого служивого овчара, мне нравился. Каким-то шестым чувством я угадывал в нём преданного всем своим существом не казне, не отцу наместнику, а тому, ради кого он принял постриг и начал служение.