Моя жизнь: до изгнания

Борис Тимофеевич Дворкин

Обладатель бесценного для того времени собрания немецких репродукций, напечатанных до 1940 года в издательстве “Зееманн”, носившем название “старый «Зееманн»”, Борис Тимофеевич Дворкин был главной фигурой среди коллекционеров и торговцев репродукциями. А мы, нищие студиозусы, могли сравнивать Бориса Тимофеевича разве что с Али-Бабой и, чудом попав в его пещеру, с восторгом перебирали несметные сокровища – извлекаемые Дворкиным из старинных книжных шкафов отличного качества репродукции с картин великих мастеров ушедших столетий.

Моё знакомство с “Али-Бабой” произошло на толкучке, или, как её ещё именовали в народе, барахолке, где я толкался среди сотен покупающих и торгующих, пытаясь выторговать у цыган пару старых мешков, используемых мною в качестве холстов. Бродя среди бесконечных рядов выставленного хлама: помятых медных самоваров, патефонов с наборами пластинок, рваных абажуров и подшитых кожаными заплатами валенок, – я лелеял несбыточную мечту наткнуться на альбомы с репродукциями недосягаемого старого “Зееманна”. Завидя стопки книжонок и журналов, разложенных на земле, я устремлялся к ним и, ничего не находя, ошарашивал полупьяного работягу, притащившего из дому книжную макулатуру в надежде опохмелиться: “Старого «Зееманна» случайно нет?” И брёл дальше с одной мыслью: “а вдруг найду…”

В один воскресный день в жиденьком ряду торговцев старыми книжками увидел пожилого мужчину в тёплой шапке вроде небольшой папахи, в тёмном демисезонном пальто с потёртым меховым воротником, продающего безвкусные дореволюционные открытки знаменитого издателя Лапина. С робкой надеждой я обратился к нему с традиционным вопросом: “Скажите, пожалуйста, а репродукций старого «Зееманна» у вас случайно нет?” И вдруг услышал спокойный голос, в котором скрывалась усмешка: “Ну почему же нет? Разумеется, есть. Но не здесь, а дома. Здесь я продаю иногда только открытки”. Не веря своим ушам, я дрожащим голосом спрашиваю: “А посмотреть на них можно? И может, что-то из них купить?” И, с лёгкой улыбкой глядя на меня, Борис Тимофеевич Дворкин (а это был именно он!) даёт мне свой адрес на Васильевском острове и приглашает посетить его в следующее воскресенье.

Вся неделя проходит в нервном ожидании воскресного дня. И ровно в назначенный час я вхожу в подъезд старого питерского дома, звоню в дверь нужной квартиры и вот я уже в уютной “пещере Али-Бабы”. Дворкин для начала знакомит меня с женой, сумрачной женщиной с седыми волосами, которая куда-то спешит и, поздоровавшись со мной, уходит. “Она у меня баптистка, – доверительно сообщает мне Борис Тимофеевич. – Сейчас на службу воскресную спешит, у них там строго, опаздывать не полагается. Пусть ходит, я не против. Хоть сам-то я атеист, но верующих уважаю”. Затем я пью чай с хозяином и искоса гляжу на дубовые шкафы, где за стеклом виднеются заветные папки, набитые репродукциями.

Борис Тимофеевич не просто торговец репродукциями, он явно влюблён в своё нелегальное дело. Всё приведено в идеальный порядок, папки подписаны, пронумерованы, репродукции – с редчайших работ больших мастеров. Своей коллекцией Дворкин гордится и, чувствуя моё жадное нетерпение как можно быстрее узреть спрятанные в шкафах бумажные сокровища, нарочно растягивает чаепитие разговорами о превосходстве старого “Зееманна” над новым, послевоенным. Оказывается, из ста напечатанных довоенных репродукций с одной картины при проверке схожести цвета с оригинальной картиной браковалось семьдесят и только тридцать шли в продажу. На третьей чашке чая Борис Тимофеевич рассказывает о таинственной коллекции репродукций, которую неудачливый студент (“хотел поступить в Венскую академию изобразительных искусств, но дважды провалился на экзаменах”) Адольф Гитлер возил всюду с собой, а после капитуляции Германии ею завладел какой-то советский офицер и вывез в Россию. Эти репродукции отличаются высочайшим качеством и сходством с оригиналом и имеют на обороте особую печать…

И вот наконец чаепитие окончено, и передо мной раскладываются стопки наклеенных на серые паспарту зееманновских репродукций с картин старых мастеров. Боже мой! Какое великолепнейшее собрание! Нидерландцы, голландцы, французы, испанцы, англичане, итальянцы! От этих шедевров невозможно оторваться, хочется приобрести их все… Но куда там! Цена за одну репродукцию двадцать пять рублей, эта сумма мне не по карману. На весь день мать выдаёт мне всего лишь рубль. Значит, надо копить… И я жалобно тяну: “Борис Тимофеевич! Я сейчас не при деньгах, но я отберу что-то, а потом буду выкупать!” Дворкин милостиво соглашается подождать и позволяет мне посмотреть коллекцию, из которой я откладываю кое-что до накопления нужной суммы.

Борис Тимофеевич прекрасно чувствовал мой неподдельный восторг и позволял мне по воскресеньям с утра и до наступления сумерек сидеть за его столом и рассматривать работы любимых мастеров. Для меня это стало большой школой. Разумеется, для этого нужно было приобрести хоть одну из толстенной стопки отобранных репродукций. И я всеми способами старался скопить эти трудно достигаемые двадцать пять рублей. Пришлось отказаться от трамваев, на которых каждое утро я доезжал от дома до СХШ, и в любую погоду преодолевать неблизкое расстояние пешкодралом. Пришлось забыть и о крошечной порции винегрета с сиротливой килькой, тускло поблёскивающей посреди тёмно-красной свёклы, чем иногда я подкреплял своё тощее чрево. Но экономический план работал, развивая мускулы ног и совсем не сочувствуя моему желудку.

Каждый сбережённый за день рубль заботливо прячется в карман – и через двадцать пять дней я мчусь к Борису Тимофеевичу, сажусь с раннего утра за стол и впитываю в себя поток драгоценной информации. Эти воскресные “дворкинские дни” стали одним из судьбоносных моментов в моём художественном познании и становлении. Сравнение различных оттисков с картин одного и того же мастера воспитывало как духовное, так и физическое зрение. Глаз научился различать еле уловимые градации колорита, безошибочно определять правильность цвета. Мало того: сравнивая репродукции картин старых мастеров, связанных одной темой, начинаешь улавливать любую фальшь, неточность или промах…

Догадывался ли тогда Борис Тимофеевич, что посиделки мои за его столом были ещё одной школой на моём жизненном пути? Наверное, да. Ведь денег я приносил мало, а времени отнимал много; он же, предчувствуя что-то в моей судьбе, был преисполнен благожелательного терпения.

Какие блаженные часы подарены мне были провидением в этой старой питерской комнате, за столом, на котором громоздились папки с репродукциями картин великих мастеров прошлого. Память переносит меня в один из зимних дней, когда я сижу в тишине, нарушаемой лишь лёгким покашливанием Бориса Тимофеевича, читающего книгу и изредка поглядывающего на меня. Из окон струится непередаваемый светло-серебристый свет бледного северного неба. Снега на улицах много, и он, в те годы ещё не загаженный автомобильной гарью, был ослепительно белым, и от этого по таинственным законам преломления и отражения света в сумрачных питерских комнатах становилось светлее, а на душе – спокойнее.

За окном, кроме снега и света, чуждый мне мир. Мир партийных чиновников, озлобленного, обездоленного народа и угнетающего душу всеобщего уродливого безвкусия. А я погружён в чудесные миры прошлого, где царит гармония цвета, линий, формы. И мне становится глубоко безразлично, что происходит по ту сторону оконного стекла, ибо сейчас, здесь, за видавшим виды стареньким столом я переношусь в милые моему сердцу давно ушедшие времена, в любимые страны. Меня окружают Великие Учителя: Андреа Мантенья, Тициан Вечеллио, Паоло Веронезе и Паоло Уччелло, Иероним Босх, Питер Брейгель, Диего Веласкес, Франсиско де Сурбаран, Ганс Мемлинг, Рогир ван дер Вейден, Дирк Баутс, Ян Мостарт… И сколько же их собрано за этим столом! Они учат меня правилам рисунка, чёткости линий и пропорций, сложностям колорита, распределению света и тени, а главное – Гармонии, основе того, что мы называем истинной Красотой.