Моя жизнь: до изгнания

Пустят – не пустят?

Во французском посольстве, куда я подал заявку на въездную визу во Францию, я услышал от молодого графа Степана Татищева, исполнявшего роль атташе по культуре, что разрешение на въезд иногда ждут в течение нескольких лет. Я покинул посольство в подавленном настроении, обуреваемый тревожными мыслями.

“Свои хуже врагов” – вспоминалась фраза, сказанная мне полковником КГБ о некоторых своих коллегах из 5-го отдела. А что, если те, кто не хочет видеть меня на свободе, или те, кто не хотел бы видеть меня живым, начнут осуществлять свои намерения и меня опять будут поджидать тёмной ночью рослые молодчики со стальной арматурой в руках?..

В ожидании визы сумасшедшие дни и ночи продолжались, и мой осиротевший без Доротеи и Ребекки мир продолжал разрушаться – и не без помощи друзей-собутыльников. Одни тащили из шкафов годами собиравшиеся мной и Ребеккой книги, другие опустошали моё собрание американских джазистов… Но меня это уже мало трогало и волновало.

Запомнился одновременно грустный и весёлый эпизод какой-то пьяной ночи.

Сварен “гусарский пунш” – так мы именовали валившее с ног омерзительное пойло из вылитых в большую кастрюлю нескольких бутылок водки, портвейна и дешёвого болгарского вина, куда добавлена солидная порция сахара и чёрного перца. На столе кузнецовские фарфоровые тарелки, годами собираемые мною в недорогих комиссионках. На них покоится нарезанная закусь в виде докторской колбасы и советского сыра, названного “голландским”. Всё по-прежнему, как и при Ребекке, красиво расставлено и должно радовать глаз.

У кастрюли с “пуншем” толкутся уже изрядно принявшие на грудь приглашённые участники очередной пьянки: из старой гвардии – Кузьминский с Сигитовым, Усатый, Мамка, из новоприбывших – киноактёр Игорь Дмитриев и высоченный и широченный епископ Антоний, которого я знал ещё тощим семинаристом. Богатырь епископ, несмотря на наши попытки отговорить его от пробы “гусарского пунша”, предупредить, что с непривычки он может сильно ударить в голову, презрительно хмыкает и, желая продемонстрировать нам свою способность к питию, хватает здоровенными лапищами кастрюлю, подносит ко рту и отпивает, по-видимому, солидную толику – после чего, поставив кастрюлю на стол, обводит нас ошалелым взглядом и, покачнувшись, падает на пол.

Положив подушку под голову громко храпящему священнослужителю, мы продолжаем кружить у кастрюли, допивая оставшийся пунш и доедая докторскую с сыром.

Когда всё было выпито и съедено, Кузьминский вскакивает на стол и начинает выплясывать, с хрустом давя каблуками кузнецовские тарелки. Я с печалью смотрю на осколки фарфора на столе и думаю про себя: вот и ещё одна страничка моего мира ушла навсегда.

“А не стыдно тебе, Кузьминский, так пакостить в чужом доме? Ведь это же старинная посуда”, – злым голосом обращается к поэту, по-прежнему стоящему на столе среди битых тарелок, Игорь Дмитриев. “А что, поэту Кузьминскому на кузнецовском фарфоре и потанцевать нельзя?” – гордо откинув лохматую голову и с усмешкой глядя на Дмитриева, заявляет Кузьминский. Все замолкают, и в тишине Игорь Дмитриев с великолепной актёрской дикцией громко отчеканивает: “Не по таланту пьёшь”. И Кузьминский молча слезает со стола. Очередной пьяный вечер на этом закончен.

Почему-то одним раскрошенным кузнецовским фарфором Костя Кузьминский не ограничился и раз от разу с пьяным хохотком разбивал сделанные по моим эскизам стеклянные бокалы, керамические кружки и кувшины. Правда, в обломках этого стекла и керамики я увидел своеобразную красоту и сделал из них серию фотографий и рисунков, обозначив “Натюрморты с битой посудой”. “Нет худа без добра”, – с горькой усмешкой говорил я себе, рассматривая новоиспечённые рисунки и фотографии.

А Кузьминский продолжал вести себя привольно в навсегда покидаемом мною доме. Лишив меня любимых кузнецовских тарелок, керамических кружек и стеклянных бокалов, он в один прекрасный день умудрился лишить меня и моего любимого мужского одеколона “Ланвин”, привезённого мне Диной из Парижа.

Как-то раз, выходя на прогулку с моим псом, я забыл закрыть дверь в свою комнату. Погода стояла хорошая, и вернулись мы с псом через пару часов. Пёс вбежал в приоткрытую дверь комнаты, а я первым делом решил заскочить в туалет.

Туалет, или, как его обычно называли, сортир, в коммуналке, где проживает несколько десятков человек, – место знаменательное. Ранним утром перед ним стояла толпа заспанных жильцов, державших в руках смятые газеты и не подозревающих, что в мире существует туалетная бумага. Люди хотели с утра, как говорили в старину, опростаться и не опоздать на работу. Их было много – хмурых, зевающих трудяг, а он был один-единственный – пожелтевший от времени фарфоровый унитаз, десятилетиями выдерживающий взгромоздившихся на него в позе орла грузных баб и жилистых мужиков, привыкший слышать удары кулаков в дверь и злобные крики: “А побыстрее можно?!”, “Ну сколько же можно сидеть?!”, “Дети не могут столько терпеть!”

А принятие им разного вида “весёлой материи” (как обозначил людское дерьмо исследователь средневекового веселья Михаил Бахтин) и сносные – или несносные – запахи, сопровождающие её! А способные преодолевать далёкое расстояние запахи мочи – детской, бабьей, мужицкой, больной и здоровой!.. Но, пожалуй, с таким запахом мочи, пролитой в его фарфоровое жерло в день, описываемый мною, старый унитаз в своей жизни не сталкивался!

Открывая видавшую виды дверь нашего туалета, я заранее приготовился к тому, что в ноздри ударит какой-либо запах из описанного мною набора. Но к моему удивлению, ни дерьмом, ни мочой на меня не дохнуло. Дохнуло милой моему сердцу Францией, Парижем!

В туалете витал густой запах моего любимого “Ланвина”! Страшное подозрение пронеслось у меня в голове, и, забыв, зачем я решил посетить сортир, я понёсся в мою комнату. В ней тоже пахло “Ланвином”, а посреди комнаты бородой кверху лежала на полу фигура громко храпящего Кузьминского, а рядом с ним валялся опустошённый литровый флакон моего “Ланвина”. “Ну что же, «Ланвина», конечно, жалко, – думаю я, – надо было не бутылку «Московской» в шкафу запирать, а «Ланвин». А главное, не забывать запирать дверь. Кузьминский, конечно, нахал преизрядный, но и сам-то я в былое время за неимением спиртного попивал советский одеколон, называемый «Тройным». Гадость была ужасная, «Ланвин», наверное, получше. Спрошу у поэта, когда протрезвеет”. И снова вывожу пса на улицу, потому что от “Ланвина” меня начинает мутить.

Память носа, о которой я уже упоминал, – явление сложное. Запах когда-то любимого “Ланвина” стал ассоциироваться у меня с сортиром из нашей коммуналки, и больше я им никогда не пользовался, перейдя на полюбившийся мне французский одеколон “Экипаж”.