Моя жизнь: до изгнания

Эрмитажный бес

Живопись в Мадридском музее хорошо сохранилась по причине того, что по бедности Испания не могла оплачивать реставраторов картин, и поэтому картины, однажды повешенные, оставались там спокойно висеть. Огюст Ренуар

…Живопись надо чистить. Но ведь и это не только косметическая, но и хирургическая операция (не зря скальпель – общий инструмент и хирургов, и реставраторов). Да, если живопись разрушается, её надо укреплять. Но снимать… потемневший лак, который положен автором?

Не внедрение ли это в плоть, живую ткань памятника?

Владимир Цивин

Музейному собранию Эрмитажа пришлось пережить множество утрат, начиная с вандализма пьяной толпы солдат и матросов, врывавшихся в музейные залы, протыкавших штыками парадные портреты и гадивших в старинные вазы. И только срочное вмешательство Луначарского и Ленина и принятие декрета о защите художественных ценностей спасло музейные сокровища.

Но изуродованные парадные портреты, разбитые редчайшие вазы кажутся мелочами на фоне потерянных навсегда живописных шедевров Яна ван Эйка, Тициана, Боттичелли и Веласкеса, проданных большевистским правительством Арманду Хаммеру и теперь украшающих стены американских музеев.

И невосполнимый ущерб собранию картин был нанесён музейными реставраторами.

Наверное, каждый замечал таинственное очарование тумана. В туманной дымке очертания домов и деревьев, слегка размытые и еле читаемые, напоминают воздушные акварели английских пейзажистов девятнадцатого столетия. Но вот туман рассеивается, и вместе с ним исчезает таинство окружающего мира, и загадочный расплывчатый силуэт развалин готического замка на деле оказывается уродливым недостроенным железобетонным зданием, а чёткие геометрические контуры однообразных многоэтажных домов, похожие в туманной мгле на очертания фантастического марсианского города, уже не радуют и не привлекают взор.

Слой лессировок, сквозь которые просвечивают краски подмалёвка на картинах старых мастеров, создаёт неповторимый эффект сложности цвета и в чём-то схож с оптическими иллюзиями в тумане. Смой лессировку – и перед тобой предстанет лишь жёсткий цветовой каркас подмалёвка. Этим смыванием лессировок – называлось это “расчисткой картины” – занималась команда эрмитажных реставраторов под руководством Брянцева, и на совести Эрмитажного Беса, как окрестил я главного виновника безобразия, – десятки загубленных шедевров.

Алексей Вячеславович Брянцев являл собой бездарное самодовольное ничтожество, решившее доказать миру, что цвет на картинах старых мастеров изначально был ярким и звонким, но лак, которым картины были покрыты, с годами потемнел и, только смыв его, можно узреть подлинные цвета, задуманные художником. И вот из старинной позолоченной рамы вынималась картина, хранившая удивительные тайны сложнейшей цветовой гармонии, и уносилась в реставрационную мастерскую, а через год или полтора её, “отреставрированную”, торжественно возвращали на место. Но яркие холодные цвета, не объединённые “примиряющей” лессировкой, уже не несли в себе ни гармонии, ни тайны.

Помню, как я, потрясённый, стоял перед изуродованным шедевром Питера де Хоха, изображающим небольшой голландский дворик со служанкой и хозяйкой. Часами любовался я сказочной золотистостью вечернего света, удивительно схваченного и переданного голландским мастером. А после того, когда с неё смыли тончайшие слои лессировок, висел в знакомой раме сероватый, холодный подмалёвок, безнадёжно далёкий от замысла Питера де Хоха.

Не один я понимал, что брянцевский метод реставрации наносит непоправимый ущерб картинам, – но что можно было поделать с членом всесильного партбюро Эрмитажа, коим являлся Алексей Вячеславович Брянцев, того самого партбюро, которое убрало с поста директора Эрмитажа выдающегося археолога и историка Михаила Илларионовича Артамонова? У Эрмитажного Беса был удивительный нюх на картины утончённых колористов прошлых веков. Особенно старательно смывались лессировки, создающие необычайную золотистость вечернего освещения. И следом за обезображенной картиной де Хоха в реставрационную Брянцева уносится всемирно известный шедевр Джорджоне “Юдифь”. Но здесь не обошлось без скандала, ибо против варварского обращения с шедевром Джорджоне взбунтовались итальянские исследователи эпохи Возрождения.

Как-то днём, зайдя в кабинет Артамонова, я стал невольным свидетелем интересной сцены. Посередине комнаты стояла на мольберте искалеченная “Юдифь”, размытая почти до грунта. Куда делся неповторимый золотистый фон, где ласкающие взор утончённые цвета венецианских тканей на одеянии Юдифи?! Божественная картина Джорджоне являла собой жалкое зрелище. У останков картины застыл расстроенный бледный Артамонов. Рядом с ним с багровыми пятнами на физиономии стоял, понурив голову, Эрмитажный Бес, а вокруг возмущённо галдел, отчаянно жестикулируя, десяток иностранцев.

Вокруг “отреставрированной” “Юдифи” назревал скандал в международном культурном мире, который советским властям удалось замять, и вскоре Брянцев продолжил порчу картин. Я скрипел зубами, кипел от ярости и нарочито громко возмущался, стоя у очередной “отреставрированной” картины, когда мимо пробегал Эрмитажный Бес. Но однажды в залах, где висели бессмертные полотна великого Рембрандта, я стал свидетелем, как Брянцев объяснял группе эрмитажных сотрудников, что все разговоры о том, что Рембрандт – мастер светотени, – полная чепуха и он, Брянцев, докажет, что Рембрандт писал светлыми и яркими красками. Ошеломлённый услышанным, я не мог в ту ночь уснуть, понимая, какая угроза нависла над “Возвращением блудного сына”, “Данаей” и другими творениями голландского гения. И я решил, что не дам Брянцеву погубить полотна Рембрандта.

В холодное февральское раннее утро, ёжась от продувного ветра, несущегося с Невы, я, как всегда, скалывал железным ломом лёд с тротуара перед эрмитажным входом. Увидев спешившего в свою “дьявольскую лабораторию” Брянцева, я подошёл к нему, держа тяжёлый лом в руках, и сиплым от простуды голосом, глядя в его недоумевающие глаза, произнёс: “Если тронешь хоть одну работу Рембрандта, то клянусь, что вот этим самым ломом я проломлю тебе череп!” И, повернувшись, пошёл сбивать лёд. Видимо, такое отчаяние и тоска читались в моих глазах на тощей обмороженной физиономии, словно у обитателя тюремного барака, что Брянцев понял: этот парень исполнит свою угрозу. И картины Рембрандта остались висеть на своих стенах.

Полвека спустя в книге “Комментарии” замечательного скульптора и теоретика Владимира Цивина я обнаружил один текст, которым завершаю главу о трагической судьбе многих эрмитажных полотен.

“Моя любимая картина в Эрмитаже – «Бегство в Египет» Тициана. Вот уже несколько лет её нет – она на длительной реставрации… Я с испугом жду её появления. Неужели она станет такой же высветленной, чужой, как «Юдифь» Джорджоне после реставрации?”