Моя жизнь: до изгнания

Музыкальные пристрастия одного из моих однокашников

Узкие каменные коридоры с высокими арочными потолками вкруговую пронизывали гигантское здание Академии художеств. С одной стороны коридоров первого этажа были окна, с другой – глухие стены с отсеками, где пылились накрытые брезентом старые офортные станки и разная металлическая рухлядь. В конце одного из коридоров находилась столовая.

Обычно в коридорах было пустынно. Шумные ватаги сэхэшатиков и студентов появлялись только во время завтрака, с восьми до девяти утра, и с двух до трёх – во время обеда. Те мальчишки, у кого не было денег на завтраки и обеды, в тёплые дни сидели у гранитных сфинксов на ступеньках, ведущих к Неве, а в холодные бесцельно слонялись по академическим коридорам. Впрочем, таких было немного, человека два-три, и среди них я. Чаще всего я бродил в одиночестве по мрачным коридорам, размышляя и проверяя, готов ли мой незамысловатый обед, приготовляемый на чугунных батареях центрального отопления и состоящий из кусков чёрного хлеба, намазанных горчицей и густо посыпанных солью. Хлеб в столовой можно было брать бесплатно, и я, пользуясь этим, умудрялся заскочить в столовку раньше всех, набрать несколько кусков чёрного хлеба, намазать горчицей, присыпать сверху солью и разложить в коридоре на отопительные батареи – получались довольно вкусные сухари. О результатах такого питания легко догадаться: гастриты, колиты и язвочки в желудке достались мне на долгие десятилетия.

Однажды, одиноко слоняясь по коридору и грызя свой сухарь, я услышал странный звук, доносящийся из боковых отсеков, где стояли вышедшие из строя печатные станки. Звук, похожий на завывание, то возникал, то замолкал. Заинтригованный, я зашёл в этот отсек и увидел в полумраке необычную картину. На грязном каменном полу распласталось тощее тело мальчишки, на котором сидел другой, покрепче и поупитанней, и время от времени бил кулаком под рёбра лежащему. Лежащий издавал жуткий, нечеловеческий вой, а сидящий прикладывал к своему уху сложенную ладошку и наклонялся к пасти орущего, чтобы лучше слышать вопль. При этом лицо его выражало неописуемое блаженство. Ещё удар – протяжный вой и долгое самозабвенное вслушивание. Ещё удар – протяжный вой и долгое слушание. Вой затих – ещё удар, и опять затяжной вой…

В лежащей фигуре я опознал всеми затравленного паренька – Германа Степанова по прозвищу Стёпа Уткин Нос, а в сидящем – Олега Григорьева, имевшего репутацию посвящённого в некие тайны искусства и обладающего недюжинным талантом. “Олег! Что ты с ним делаешь?” – спросил я, озадаченный увиденным. “Мишка! А ты послушай только, какие уникальные звуки он издаёт!” И снова шарахнул кулаком меж рёбер бедного Германа. Видимо, желая, чтобы и я оценил феноменальный звук, несущийся из глотки несчастного, Олег малость перестарался, поскольку вопль продолжался вдвое дольше обычного.

Я был намного выше и здоровее Олега. Схватив за шиворот и стащив с поверженного стонущего Германа оторопевшего Олега, я с угрозой в голосе произнёс: “Ещё раз захочешь помузицировать с Германом, я из тебя начну извлекать уникальные звуки – и твоим же методом! Понял?!”

Олег удалился, бормоча себе под нос что-то злобное, но Германа больше никогда не трогал. А я по-прежнему в тишине коридоров жевал свои “обеды”, но уже не в одиночестве: за мной с той поры, как верный пёсик, семенил благодарный за спасение Стёпа Уткин Нос.