Моя жизнь: до изгнания

Бывшая фронтовичка

Начальница наша – человек, конечно, незаурядный… её благим попустительством расцвела в Команде хорошая, дружная, подлинно интеллектуальная жизнь. Евгений Звягин. Психосветовое воздействие эрмитажных дворов

Ни городская помойка, ни снег, ни лёд не смогли выбить из нас интеллигентность, превратить в нормальных советских людей, и на наших потных лбах Ольге Николаевне Богдановой по-прежнему чудилась печать гнилого интеллектуализма. Больше всего её почему-то раздражал и одновременно притягивал Миша Шемякин. Что-то вычитывала она во мне, а разобрать не могла, о чём несколько раз мне и говорила.

В конце рабочего дня она приглашала меня зайти к ней в кабинет и, усадив напротив, долго рассматривала, как будто видела впервые, и не то задавала вопрос, не то рассуждала вслух: “Ну, ответь мне, Миша, почему ты какой-то не такой, ну… не такой, как все? Какой-то странный… Почему? Вот с виду вроде бы всё в порядке, правда, уж больно ты худенький у меня, самый тощий в бригаде, вегетарианец – мяса не ешь… И всё равно что-то в тебе не то, ну непонятное мне… Объясни… – И помолчав: – А давай поедем в мою квартиру, у меня там ванна красивая, я тебя помою”. – “Спасибо, Ольга Николаевна. Я что, разве такой грязный?” – в свою очередь задаю ей вопрос. “Да нет, конечно! Просто я бы тебя помыла, ванна уж больно у меня хорошая”, – чуть смутившись, отвечает Ольга Николаевна и, поняв, что ехать мыться я не собираюсь, отпускает с миром. Но через неделю меня опять вызывают в её кабинет, разговор о моей непохожести и непонятности повторяется, затем следует предложение помыть меня в красивой ванне. И снова я уклоняюсь от купания и, вежливо попрощавшись, выхожу, аккуратно прикрыв за собой дверь. И продолжается это довольно долго.

Признаться, я был столь наивен, что воспринимал эти кабинетные разговоры как своеобразный юмор начальствующей женщины, загоревшейся идеей перевоспитать меня. Хотя, возможно, отношение ко мне бывшей фронтовички, приближавшейся к бальзаковскому возрасту, было иным и худоба странного длинноволосого очкастого юноши вызывала у неё не только чувство искренней жалости.

Был ли “филоновский мужик” Ухин её хахалем или нет, не знал никто, но все точно знали, что живёт Ольга Николаевна одна. Вид у нашей начальницы постоянно был строгий и озабоченный, ведь на плечи этой невысокой худощавой женщины было взвалено неподъёмное бремя ответственности за всё необозримое хозяйство Эрмитажа, а в помощь выделена немногочисленная команда тощих неопытных парнишек. Как и полагалось коммунистке, она была подтянутой, в строгом сером пиджаке и тёмной юбке. Каштановые завитушки шестимесячной завивки слегка тронуты сединой, впалые щёки, с лица сурово глядели серо-голубые глаза. Плотные чулки обтягивали икры ног, привыкшие пробегать по музейным залам и этажам десятки километров, на ногах простенькие туфли на небольших каблуках. Ни женской негой, ни девичьей хрупкостью от Ольги Николаевны не веяло. Но было в кривизне её ног, в изгибе тренированных икр что-то притягивающее, что-то сексуальное… и одновременно что-то вызывающее. Какая-то “подростковая бесстыжесть”. “Маскалистые ноги!” – восклицал мой отец о ногах нравящихся ему женщин.

И тем не менее однажды я очутился наедине с начальницей в её хвалёной ванне – правда, происходило это во сне. И, наверное, для господина Зигмунда Фрейда – западного Мартына Задеки – или для такого же любителя поковыряться в чужих снах Карла Густава Юнга расшифровать мой сон не стоило большого труда.

…Я стою босой в ванной комнате, отделанной белым кафелем, у белой ванны, наполненной водой. На мне замызганные брюки и рубаха. Пристально глядя мне в глаза, Ольга Николаевна, на которой только длинная белая ночная сорочка, молча снимает их с меня. Мне немного страшно и одновременно приятно. Брюки с рубахой отброшены в сторону, но когда, опустившись передо мной на колени, она начинает стягивать чёрные армейские трусы, чувство неловкости охватывает меня. Я держусь за резинку трусов руками и умоляюще шепчу: “Ольга Николаевна, не надо…” В ответ грубый хриплый голос орёт: “Мандавошки есть?!!” – трусы сдёргиваются, и я с ужасом вижу, что вместо молчаливой Ольги Николаевны передо мной на коленях стоит здоровенная баба с омерзительной рожей, в медицинском халате. С воплем ужаса я вылетаю голый из ванной… и просыпаюсь.

“Ну, всё ясно! – бодро заявили бы мне психоаналитики. – Первый раз в жизни вы были полностью обнажены перед женщиной, и это была санитарка в психиатрической больнице, куда вас привезли на принудлечение. В тот момент она и являлась вашей начальницей. На ней был белый халат, она была старше вас, у неё был грубый голос… Вам страшно, непривычно, но, возможно, какой-то сексуальный импульс тут-то и проскочил в вашей подкорке. А во сне, когда Ольга Николаевна в белой ночной рубахе молча пытается стянуть с вас трусы и вам хочется услышать её голос, – вот тут срабатывают особые механизмы подсознания: вы слышите голос, но не нынешней начальницы, а той, в психушке, а белая рубаха превращается в медицинский халат, в который была облачена медсестра. И обычное юношеское желание гасится воспоминанием о страхе, пережитом вами в психбольнице”.

Ну что ж, пожалуй, толкователи снов были бы недалеки от истины.