Моя жизнь: до изгнания

Хелло, Долли!

А имя её будет Доротея, происходящее от греческого “дар божий”. Но я этого не знал и даже не задумывался об этом, а имя выбрал из любви к Энрико Карузо, перед голосом которого преклонялся, и всё, что было связано с обладателем “золотой глотки”, было для меня свято. Доротеей звали супругу Карузо, и имя моей дочери будет Доротея!

Что этот ребёнок действительно был даром Божьим, я почувствовал вскоре. Эта маленькая кроха оказалась воистину удивительным существом, совсем не похожим на обычных детей. Она никогда не плакала, не капризничала, ничего не просила. В два года обнаружилось, что при родах у неё был вывих тазобедренного сустава, и, для того чтобы к восемнадцати она не ковыляла в ортопедической обуви, маленькая Доротея пролежала не двигаясь в гипсовом корсете полтора года, не пролив ни одной слезинки, ни на что не жалуясь, зато часто смеясь и улыбаясь! Я каждый день рисовал для неё смешных персонажей и, сидя у её кроватки, сочинял маленькие сказочки с их участием. Видимо, папины рисунки оказали воздействие на воображение ребёнка, потому что, как только Доротея освободилась из гипсового плена, она каждое утро начинала с рисования. На полу раскладывались большие листы бумаги, ставилась пара банок с разноцветной тушью с воткнутыми туда кистями, и маленькая Доротея, ползая по полу, с упоением разрисовывала бумагу. И с первых работ было ясно, что девочка обладает невероятной смелостью обращения с формой и цветом. Под этими лихой линией сотворёнными фигурами мог подписаться и Хуан Миро, до того они напоминали работы испанского мэтра.

Мы с сестрёнкой вырастали в обстановке советской безвкусицы, царящей во всём: в быту, в одежде, в кино и музыке. Но моя дочь росла в совсем ином мире, иной обстановке, которые создавались мною.

В то время господствовало модное поветрие на чешскую мебель, и из квартир выносилась старинная дубовая мебель, а взамен въезжали уродливые платяные шкафы и буфеты из полированной фанеры, покрытой лаком. И моя мастерская обросла старинной мебелью, купленной за бесценок. Недостающие вещи делал по моим рисункам за несколько бутылок водки столяр дядя Ваня, работавший в жилконторе нашего дома. На картине Рембрандта “Художник в мастерской” мне понравился мольберт, я срисовываю его – и через неделю дядя Ваня тащит мне “рембрандтовский” мольберт, пахнущий древесной смолой.

Для “рыцарских вечеров”, устраиваемых мною, нужен большой стол, такой, как я увидел на рисунке Дюрера. Очередная пара бутылок “Московской” суётся в карман пиджака чудо-столяра, и дней через десять я обладатель “дюреровского” стола, вокруг которого стоят трёхногие табуретки, перекочевавшие с гравюр Питера Брейгеля. Прибавьте к этому необычной формы керамическую посуду, сотворённую по моим эскизам искусными гончарами Мухинки, по ночам обжигавшими керамику в печах за те же бутылки с водкой, старинные гравюры и фотографии, висящие на стенах, мои картины и рисунки – всё это было частью мира, в котором росла Доротея. По моим эскизам и чертежам изготавливается “готическая” кроватка с красивыми занавесками. А по ночам Ребекка шьёт Доротее длиннополые платьица с кружевными воротниками и рукавами, красивые чепчики, а на совковые туфельки пришивает красивые бантики. Всё это, конечно, дарит Доротее любящая её сказочная фея. Теми же ночами, пока Божий Дар посапывает во сне, мы с Ребеккой шьём ей из лоскутков ткани необычных кукол, которые должны явиться к Доротее под звуки старинной музыки и распев стихов и песен, сочинённых Володей Ивановым. И в её детстве никогда не появились пластмассовые пупсы и куклы, плюшевые медведи и целлулоидные уточки.

Мир странных существ, созданных родительской фантазией, полюбился Доротее и стал её миром.

Главным, конечно, был капризный, брюзгливый, вечно всем недовольный маркиз де Кукан, в семейном кругу просто Кука, никогда не снимающий большую меховую шапку, подаренную ему самим Жан-Жаком Руссо в придачу со своей немощью – недержанием мочи. И до определённого возраста огрехи маркиза иногда случались именно в кроватке Доротеи, и весь кукольный мир во главе с Доротеей возмущался и порицал смущённого маркиза. Аббат Жиль произносил обличительные речи, братья Бармалеи грозились утопить зассыху-маркиза в знаменитой “бочке с каками”, куда отправлялись все провинившиеся в нашем доме. И все эти персонажи стали возникать в бесчисленных рисунках юной художницы, чей сказочный мир полнился всё новыми и новыми удивительными существами, то несущимися по морским волнам в поисках таинственного Снарка, то сидящими за необычным чаепитием. И как много новых знакомцев – смешных, страшных, пугающих и веселящих – врываются в сознание Доротеи из сказок Пушкина и Ершова, братьев Гримм и Перро! А позже перровского Кота в сапогах вытеснит булгаковский обаятельный и хулиганистый кот Бегемот, вмазавший Варенухе в ухо. И маленькая Доротея будет смешным голосом кричать: “Тебе говорили телеграмму не носи?! Отдай по́ртфель, гад!” А благодаря Володе Иванову, страстному поклоннику Андрея Белого, будет в её рисунках парить в небесах странный Котик Летаев.

Музыкальный мир, в котором росла Доротея, был наполнен творениями гениальных композиторов; ей не пришлось, как её отцу, с утра до вечера слушать бравурные советские песни или глуповатые песенки для детей в не менее глуповатом исполнении сюсюкающих артистов. Смешная “Кофейная кантата” Баха, “Песни странствующего подмастерья” Густава Малера в непревзойдённом исполнении Дитриха Фишер-Дискау, оперы Верди и Леонкавалло, Прокофьев с его “Дуэньёй, или Обручением в монастыре” и “Петей и Волком”… Музыку, которую любил её отец, приходилось слушать и маленькой Доротее, и только музыка заставила однажды Божий Дар расплакаться. Слушая средневековую французскую музыку, она вдруг закрыла лицо ладошками, уронила свою чудную кудрявую голову на стол, и я увидел впервые, что моя дочь плачет. “Дорочка, что с тобой?” – встревоженно спрашивал я её, и, не поднимая головы, она сквозь слёзы тихо произнесла: “Музыка очень красивая”.

В четыре года Доротея уже так хорошо рисует, что её необычные работы отбираются Русским музеем для интернациональной выставки детского рисунка. И вот тут моей маленькой дочери впервые в жизни пришлось столкнуться с кознями идеологического отдела комитета по делам искусств. Приведя наряженную и радостную Доротею на вернисаж, среди многочисленных детских работ мы не обнаружили ни одного её рисунка. А в кабинете дирекции, куда, кипя негодованием, я ворвался, расстроенные сотрудницы музея показали мне красиво окантованные работы Доротеи и поведали, что идеологическая комиссия за день до открытия выставки приказала снять работы Доротеи Шемякиной, назвав их детским формализмом. Правда, один маленький рисунок музейщикам удалось поместить в застеклённую витрину, которая стоит в последнем зале. “Но иностранным устроителям этой выставки мы работы вашей дочери показывали, и её работам присудили первый приз, – торопливо сообщает мне одна из сотрудниц и тихо добавляет: – В газетах об этом, наверное, не напишут…”

Вкусы ленинградской идеологической комиссии по вопросам искусства мало чем отличались от вкусов Доротеиной бабушки, полуграмотной пламенной комсомолки двадцатых годов, которая во время месячного гостевания у неё нашей дочери, к нашему с Ребеккой ужасу, умудрилась объяснить Доротее, что и как надо рисовать, чтобы всё было красиво и правильно. И вместо маркиза Куки и его фантастического окружения моя дочь рисовала теперь палкообразную ёлочку, под которой сидел банальный зайчик, а на синем небе торчал жёлтый кружок, обозначающий солнечный диск. “Это зайка, это солнышко, это ёлочка! Бабуля Мура сказала, что больше рисовать никого не надо. А потом она научит меня рисовать белочку с орешками в ручке”, – умильно бормочет Доротея, трудясь над очередным зайкой. И только через несколько месяцев нам удаётся избавить дочь от всех этих зайчиков, ёлочек и солнышек и вернуть её в особый, неповторимый сказочный мир, столь старательно уничтожавшийся “правильно мыслящей” бабулей.

Доротея будет продолжать расти в необычном мире, чувствуя себя маленькой принцессой, которой целуют ручонки и читают стишки, посвящённые ей: смешные и озорные – бородатый и лохматый Кока Кузьминский, романтические и причудливые – петербургский мечтатель Володя Иванов. И все папины друзья: художники, музыканты, писатели и артисты – живо интересуются новыми работами Доротеи и искренне восторгаются ими. И именно этот мир, далёкий от серятины советской действительности, от которой мы с Ребеккой тщательно оберегали дочь, в недалёком будущем создаст нашей маленькой семье угрозу разлуки на вечные времена и даже возможной гибели одного из нас. Но об этом будет рассказано в следующих главах, а пока я продолжу описание подпольной богемы и бытие моей мастерской.