Моя жизнь: до изгнания

Венецианский Левша

Тяга к старинным изделиям, сотворённым руками безымянных мастеров столярного дела, оставивших нам в наследство резную, радующую глаз мебель, хрупкие изделия мастеров керамики и фарфора и стеклодувов заставляли меня месяцами откладывать какие-то рублишки с мизерной зарплаты чернорабочего, для того чтоб выторговать у какого-нибудь антиквара и унести к себе необычайно изогнутую старую вазу, или пару фарфоровых тарелок фабрики Кузнецова, или слегка поеденный жучками немецкий трёхногий табурет.

Некоторые предметы старины удавалось за сущие копейки купить в “Утильсырье” (так назывались предприятия по скупке бумаги, металла и стекла, расположенные в подвальных помещениях ленинградских домов). А с одним антикварным предметом, выуженным мною, случилась довольно забавная история, главным персонажем которой было некое зловредное насекомое, а остальными участниками – чересчур доверчивые и не в меру восторженные люди.

Предметом, о котором идёт разговор, был старинный стеклянный кувшин для вина явно не фабричного производства, а выдутый талантливым стеклодувом из прозрачного стекла зеленоватого цвета. Изогнутая ручка, слегка искривлённое горлышко кувшина, умеренная пузатость, вмещающая в себя литра полтора вина, – всё в этом стеклянном предмете радовало мой глаз. Но вскоре выяснилось, что кувшин, который был безоговорочно признан венецианским, был к тому же одной из вершин итальянского стекольного искусства.

В толстом стекле его днища была каким-то неведомым способом запаяна большая муха. Мастерство итальянского стеклодува потрясало и восхищало меня и моих друзей, с интересом разглядывающих насекомое. Даже болгарская кислятина, выпиваемая из этого кувшина, приобретала некий благородный вкус, по крайней мере всем моим друзьям так казалось.

“Это же венецианский Левша!” – восторженно восклицала Клавдия Петровна Лягачева, разглядывая муху, когда я принёс на один из поэтических вечеров венецианский кувшин. И на какое-то время кувшин затмил сидящих за столом.

Слух о запаянной в кувшин мухе быстро разнёсся по тесным кругам питерской интеллигенции. В буфете венецианское творение занимало почётное место, и ни одна вечеринка не обходилась без него. Ребекка после ухода гостей бережно обмывала хрупкое стекло кувшина. Но однажды она вернулась с вымытым на кухне кувшином с бледным от волнения лицом и, приблизившись ко мне, прошептала: “Муха исчезла… Я мыла, как всегда, кувшин и, вытирая его полотенцем, увидела, что мухи в стекле нет. Она плавала на поверхности таза и была не стеклянной, а была обыкновенной помойной мухой. Я её смыла в раковину”.

Мы стали внимательно рассматривать донышко кувшина и обнаружили еле заметную щель, в которую каким-то образом просочилась незадачливая мухенция и была в заточении долгие годы.

“Что же мы будем делать с кувшином и что сказать, когда нас спросят, куда девалась муха? Ведь приходящие друзья опять захотят выпить из знаменитого творения венецианского стеклодува?”

Не желая быть осмеянным и чтобы не конфузить восторженных почитателей кувшина, я разбил его на куски, оставив только отбитую стеклянную ручку, которую с печальным видом демонстрировал друзьям, грустно сообщая, что ночью коты, забравшись в буфет, опрокинули кувшин, он разлетелся на мелкие части, а стеклянная муха превратилась в щепотку стекла. И слушающие моё вынужденное враньё сочувственно вздыхали.