Моя жизнь: до изгнания

Граф-антисемит

В графья выпускник Института физкультуры и спорта имени Лесгафта Женя Борисов был произведён острословом Арефьевым, который, слепив шесть букв из Жениного имени и фамилии, создал графа Жебори.

Новоиспечённый граф был ярким представителем питерского “потусторонья”. Всегда одетый с иголочки, он щеголял в отлично сшитом двубортном пальто “аглицкого фасону”, в отутюженных брюках в серую полоску опять же английского замаха, голова средневекового рыцаря-баронета увенчана лихо заломленным беретом, и как необходимое приложение к заморскому прикиду – белый шёлковый шарф, наброшенный на бычью шею, и лайковые перчатки цвета “бэж”. Прибавьте к этому высокий рост, статную осанку и надменный барский взор серо-голубоватых навыкате глаз.

Всё это вызывало законное негодование у хилого, кривоногого и приземистого гомо советикуса. У слабого же пола, независимо, к какому бы сословию они ни принадлежали, граф Жебори вызывал священный трепет. Даже Ребекка Модлина не устояла перед этим воплощением мужественности и отдалась сластолюбивому “графу”. Но, будучи неглупой и смешливой, после нескольких “глубокомысленных” откровений не блещущего умом Жебори расхохоталась и убежала, чтобы больше никогда не пасть в его объятия. Что, впрочем, не помешало им оставаться долгие годы в приятельских отношениях.

Питерская богема не обошла “графа” своим вниманием и пусть и с ироничными усмешками, но в свою среду допустила – на правах чудака и большого оригинала. Он стал частым гостем мастерских левых художников, сам принимал их у себя в причудливо оформленном жилище. Именно Жебори я обязан знакомству с Арехом и Лериком Титовым.

Удостаивал своим посещением граф Жебори и меня. Атмосфера моего ателье пришлась ему по душе и навела на мысль, что именно здесь, в моей мастерской, надо провести “рыцарский вечер” и одновременно конкурс картин на тему “Герб художника”.

Приглашался небольшой круг избранных: Евгений Павлович Семеошенков, Владимир Овчинников, Юлиан Росточкин и в качестве беспристрастного судии – интеллектуал Сергей Кельмут. Зная по слухам, что у Шемякина роман с Ребеккой Модлиной, он безапелляционно заявил, что на “рыцарском вечере” не должно быть ни единого представителя семитской расы. Думаю, он побоялся весёлого смеха моей будущей супруги. А посмеяться от души ей было бы над чем. Испуганные соседи наблюдали, как здоровенный мужик в костюме средневекового палача – красные рейтузы, красная рубаха, мешок с прорезями для глаз на голове и красные башмаки, украшенные чёрными бантами, – жарит солидных размеров баранью ногу, нашпигованную чесноком, а затем, водрузив её на большое серебряное блюдо, торжественно несёт в мастерскую Шемякина, откуда доносятся звуки органа, а в проёме двери виднеются горящие свечи…

Но “графу” чего-то недоставало. В глубине души воспитанника Института физической культуры имени Лесгафта жил и трепетал художник. Для начала Жебори решил попробовать себя в скульптуре, и его комната заполнилась деревянными головами идолов, которые он “творил” при помощи топора и зубила. Насмотревшись африканской скульптуры, он украсил головы идолов ёжикообразными причёсками из торчащих во все стороны гвоздей. Но бес не дремлет, и Жебори, сорвавшись со стремянки, падает задницей на гвоздястые головы. С той поры с изобразительным творчеством было покончено, а идолы порушены топором и сожжены в печке.

“Граф” впал в депрессию и принялся за поиски корней зла. И, начитавшись антисемитской литературы, понял, что все его беды идут от “них”, от “не наших”, а именно от евреев. У него началась мания преследования, болезнь быстро прогрессировала. Санитары психбольницы с трудом извлекли несчастного “графа” из-под кровати, куда он в страхе забился, крича, что евреи, приставив лестницу к его окну (жил он на четвёртом этаже), лезут к нему, чтобы умертвить, а кровь “графа”-христианина использовать для приготовления мацы.

Бедняга кончил свои дни в больнице для скорбных головой. Его красавица жена – искусствовед Евгения Кострицкая привезла в мою мастерскую готическое кресло “графа”, которое он завещал мне. Кресло это я частенько использовал при фотосъёмках, а уезжая в изгнание, передал Евгению Павловичу Семеошенкову. После смерти Евгения Павловича оно исчезло.