Возмездие за безумие

Глава 42. «Была бы умная, давно бы от тебя ушла»

Виктор Ухов перестал вообще выходить из дома. Разве только, что за водкой, пить он начал в день гибели Юли и пил запоем, дома или на кладбище. По скорому, безо всяких эмоций, следуя простому церемониалу, он с одинаково скорбным лицом разговаривал у могилы, а затем у кассы, рассчитываясь за водку. Нормальное существование превратилось в попытку залить сразу все возникающие в голове мысли и с самого утра. Тогда, приняв стакан, можно было погрузиться в расплывчатое состояние грусти, при которой боль, давящая грудь на трезвяк, отступала. Есть, пить что-то другое, кроме водки, мыться, следить за собой Виктор перестал совсем. Он не помнил, когда в последний раз менял постельное бельё, носки и майки, когда разговаривал с женой или младшей дочерью. Насильно забранная Галей у Ивановых на второй день после гибели Юли, Полин теперь томилась дома взаперти. Никаких выходов на улицу без сопровождения матери девочке не разрешалось. Все попытки отвоевать хоть минимум свободы, заканчивались ссорой с Галей и её непременной угрозой «тоже умереть, как Юлечка».

Про смерть сестры Полине сказали уже после похорон. Словно очнувшись от кошмара, в котором жила последние тридцать шесть часов, утром четвёртого января, Галя вскочила с кровати и понеслась, в чём была, пижаме и халате, к Лене Ивановой.

– Собирайся, Полин! Немедленно собирайся! – приказала Галя ещё сонной девочке.

– Куда? – Полин тёрла кулачками глаза.

– На кладбище. У нас случилось несчастье: умерла Юлечка. И сейчас мы с тобой поедем на кладбище попрощаться с ней. – Вот так, без всяких предупреждений или подготовки, Галя объявила младшей дочери о гибели старшей. Причину смерти она Полин не назвала, сказала только, что Юля умерла в больнице. Перепуганная, беспомощная от материнской агрессии, Полин забрала свой рюкзачок, его удалось забрать Лене вечером в день гибели Юли, и поспешила за матерью. С тех прошло уже больше месяца, во время которых Лена девочку не видела. Не было её ни на кладбище на девять, ни на сорок дней. Впрочем, как таковых и поминок-то не было. Отдавшаяся полностью во власть Сюзанны, Галя прекратила все контакты не только с мужем, которого женщины однозначно определили самым главным виновником случившегося, но и с другими родными и знакомыми. О смерти Юли не сказали даже матери Гали, проживавшей всё там же, в Пашковке, в старой квартирке.

– Не хочу ничего никому объяснять, – заявила Галя на вопрос брата, пришедшего на похороны племянницы и не увидевшего там мать. Женщина, решившая избавить себя от всяких толков, искала для себя наиболее простой путь существования, не думая, что объясняться всё же когда-то, но придётся. На сорок дней заказали в ресторане блюда на вынос, маленькие пакетики с едой, которую и раздали на кладбище всем, кто пришёл помянуть Юлю. Непонимание и неприязнь знакомых и родных Галя перенесла спокойно, уверяемая всё той же Сюзанной, что она никому ничего не обязана. Выполнила долг, попросила помянуть, а уж дело каждого, как он будет это делать. Сама Галя, плюхнувшись в машину Козловой, сухо заметила, что «этим скотам всё равно, где и что жрать». Никакого участия в сопереживании той боли, что чувствовал на кладбище каждый пришедший, Галя принимать не собиралась. За прошедшие сорок дней она сильно исхудала, жилы на шее вытянулись. Шея стала похожа на черепашью. Тугие связки, держащие голову, и спрятать которые не удавалось ни под какой воротник или шарф, придавали ещё совсем недавно цветущей женщине старческий вид. Но похудение было единственным признаком горя, проглядывавшем в общем лике женщины. В остальном, глядя на неё со стороны, никто не смог бы подумать, что идущая по улице Ухова – мать, потерявшая недавно взрослого ребёнка. Она позволяла себе, как прежде, все краски в одежде, аксессуарах и косметике. И только одна деталь – чёрная прозрачная косынка, свёрнутая жгутом, которой она перехватывала тугие волосы, свидетельствовала о скорби. Впрочем, как таковой скорбной, повязка не казалась, ибо сливалась с цветом волос и вполне даже гармонировала с набрасываемым поверх неё широким капюшоном пальто либо пёстрой шалью, либо завязываемой в чалму другой косынкой. Шапок Галя давно уже не носила. Отставила она и береты, всегда так шедшие ей, но напоминавшие о молодости и вносившие в имидж женщины нотку ретро. Никаких ностальгических мотивов теперь быть не должно. Так решила Галя. Вернее, так научила её Сюзанна:

– Юлечку не вернёшь. Но тебе нужно думать о себе. И о Полин.

Галя безоговорочно приняла и эту доктрину, привязав Полин к ноге, чуть ли не в буквальном смысле. А для себя чётко решила, во что бы то ни стало, закончить поскорее картину. Художественную выставку, изначально запланированную на конец января, перенесли на вторую половину февраля, и Кирилл, в случае, если Ухова закончит своё творение, согласился выставить его. Так что, Галя ушла с головой в работу. Теперь она часами простаивала на утеплённой лоджии за мольбертом и требовала только одного – тишины.

– И если ты, мерзавка такая, будешь меня отвлекать, то я отправлю тебя жить в зал к твоему папе, – строжилась Ухова над Полин. Угроза оказаться один на один с теперь вечно не просыхающим отцом заставляла девочку повиноваться и молчать. Вне школы, куда Галя отводила Полин за руку и откуда забирала сразу же после уроков, отменив все внеклассные занятия, Полин разрешалось только работать на компьютере. Да и то, в беззвучном режиме. Любой шум, будь то телевизор, звонок дочери по телефону или музыка в наушниках плейера, был способен вызвать у матери бурную истерику, которая всегда заканчивалась слезами, успокоительными каплями и одними и теми же словами угрозы. – Не будешь послушной девочкой – тоже умру, как Юлечка.

Образ сестры, боготворимый матерью и ранее, после смерти Юли, оказался возведённым в статус святой. Святая мученица Юлия – так прозвала дочь Уховых Сюзанна, вернувшись с обряда отпевания. Батюшка, размахивающий кадилом на кладбище при обходе могилы усопшей, несколько раз называл погибшую девушку «мученицей». Это было схвачено и перефразировано. Так, из просто мученицы Юля в устах Сюзнны и Гали стала святой мученицей. Женщин это успокаивало. Впрочем, возражать им было некому. Виктора Галя практически не видела. Иногда он выплывал из зала и, разговаривая то ли по телефону, то ли сам с собой, мотался по коридору, заходил на кухню, в места общего пользования. Иногда Ухов стучал в дверь спальни, но услышав грозный оклик жены с обещанием выйти и размозжить голову, тут же согласно кивал и уходил к себе. Как дальше жить, Виктор не понимал. С уходом старшей дочери, он потерял всё. Галя, и раньше относившаяся к мужу без особого внимания, теперь, на фоне утраты и горя, стала проявлять при встрече открытую враждебность. «Сволочь» и «гад» – были самыми мягкими из слов, какими жена награждала мужа, сталкиваясь с ним в коридоре или на кухне. Отчего видеть её не хотелось. Успокаиваясь только тогда, когда слышал поворот ключа в двери, что означало уход жены и дочери, Виктор большую часть дня пил, а при этом плакал или молился. Эта привычка что-то бормотать под нос, связывая слова с упоминанием бога, с просьбами к нему, превратила мужчину в полупомешанного. Благо, видеть Виктора было некому: он старался не выходить из дома, томясь одиночеством и болью. Первое время после похорон Юли к тестю приходил Роман. Мужчины молча садились друг напротив друга, и пили водку до самого утра, не чокаясь, и почти не разговаривая. Киселёв то и дело повторял одну и ту же фразу: «Мы ведь все-таки прожили семь лет, значит, что-то между нами было?» Этот полу-вопрос, полу-ответ звучал и как покаяние, и как успокоение. Виктор каждый раз на это кивал, принимался рассказывать про свои годы жизни с Галей, те, что ушли в прошлое. Про сегодняшние отношения говорить что-то было бессмысленно. Галя публично отреклась от него ещё на кладбище, дав умершей Юле перед гробом клятву, что уходит от Ухова. Куда она собиралась уходить и когда, Виктор не знал, просто жил ожиданием очередной плохой новости и старался держаться. Это было трудно. Есть теперь ему никто не готовил, дежурные «тарелки», пусть даже с остывшей пищей, но все же приготовленной женой, перестали появляться на кухонном столе каждый вечер, вынуждая мужчину перейти на сухомятку или полуфабрикаты.

– Ты будешь бухать каждый вечер, а я должна себе руки стирать? – Галя намекала на любимый салат Виктора из тёртой морковки, который она умело приправляла вкусным соусом на бальзамическом уксусе, – Жри свою водку и ко мне не приставай больше. – Ухова, прекрасно зная, что муж не имеет понятия даже о том, в чём варят манную кашу, а в чём макароны, обрекала его на полуголодное существование. Учиться готовить Виктор не собирался. Проще было голодать. Не хотел он ходить и к Ивановым, хотя Лена, догадываясь, что происходит между супругами Уховыми, не раз приглашала его на горячий обед. Виктор был убеждён, что Лена до сих пор не простила его за то, что он, напившись с Ивановым в последний раз, отдал ему деньги, проигрыш которых и послужил причиной смерти. Разве такое простишь? Сам Ухов ни за что бы ни простил. Поэтому и избегал встреч с соседкой, а когда видел Лену, прятал глаза в землю, мямлил что-то невнятное про то, что жизнь не удалась, и торопился уйти. Проще было сидеть на сухомятке, чем видеть добрые, страдающие глаза Лены: женщина откровенно оплакивала мужа и так и не научилась пока жить без него.

Пока оставалось что-то от проданной машины, Ухов ходил в их любимые с Ивановым «Титан» или «О-кей», брал там готовые блюда: шашлык, сырники, кебаб, салаты. Дома разогревал, запивая еду чаем, пивом, водкой – всё вперемежку. Но деньги скоро закончились, и с начала февраля Виктору пришлось идти подрабатывать частным извозом. Просыпаясь утром с бодуна, он часов до одиннадцати отходил от пьянки, приводя себя в более-менее приемлемый вид. Потом шёл в гараж за машиной и до самого вечера таксовал. Заработка хватало только на ужин со спиртным. Поев и напившись, Ухов засыпал перед включённым экраном, мечтая, что завтра что-то, да изменится. Но утро начиналось безнадёжной пустотой в квартире и душе. И так повторялось ежедневно. Муж и жена стали друг для друга чужими и непонятными. Отказавшись иметь всякие отношения, Галя знала, что Виктор тут же прекратит ей давать деньги. Так и случилось. И дело было не в том, что Ухову нужно было выживать самому. И уж конечно, не в том, что думать о жене и дочери не получалось. И уж точно, не потому, что слишком много он от них натерпелся. Всё объяснялось гораздо проще и с точки зрения обычного мужского самолюбия: Виктор целыми днями ждал, что, может, жена всё-таки вспомнит про него, позвонит, напомнит про деньги. Он был согласен, как и прежде, давать Гале определённую сумму, пусть только попросит, пусть только сделает хотя бы вид, что он им с Полин для чего-то нужен. Но Галя, как отрезала, и даже сообщений по мобильному телефону теперь не посылала, совершая покупку продуктов. Чем питалась она, чем кормила Полин, Виктор не знал. Но хуже голода было одиночество.

Приходы Романа закончились после скандала, учинённого Галей в середине января. Она ворвалась к выпивающим мужчинам под утро и стала кричать, требуя покоя: