Возмездие за безумие

Глава 38. «Найду самое приемлемое для всех решение»

Первое января две тысячи четырнадцатого года оказалось совсем не праздничным, как этого хотелось бы Гале Уховой. Накануне под вечер они приехали с Юлей из больницы, и Галя впопыхах принялась за «Оливье». Салат давно казался женщине тяжёлым и устаревшим. На свой вкус она обошлась бы чем-то полегче, но традиционные привязанности Виктора не менялись. За три дня до праздника Ухов оставил на столе в кухне пять тысяч рублей и написал жене по телефону три слова: «Айлавю, холодец, пельмени». Первое слово признанием в любви никак не являлось. Так Ухов уже давно называл салат знаменитого француза, служившего в девятнадцатом веке поваром при дворе русского царя и увековечившего своё имя придуманной закуской. Найдя деньги и пояснение к ним, Галя заранее накрутила и наморозила пельменей, сварила холодец и овощи на салат. Нарезая его вечером тридцать первого, женщина то про себя, а то и вслух материла мужа, неспособного наточить ножи, а также себя за слабоволие. Надо было отказаться от таких «заявок», категорически сославшись на занятость и усталость. Последняя накопилась за истекший месяц так заметно, что Галя еле шевелила руками. Вознаграждением за труды стала радостная улыбка Юли, когда мать принесла ей ужин в спальню. Вставать с кровати и видеть отца девочка отказывалась категорически. Это объяснялось тем, что, пока она лежала в больнице, мать каждый день рассказывала ей про крики дома по поводу растрат на клинику и сиделку.

– Козёл, он даже не понимает, что ты двигаться не можешь, – жаловалась Галя, облегчая свою душу, но совсем не думая о дочери.

– Мама, как же вы все от меня уже устали, – сказала как-то Юля и заплакала.

Галя перепугалась, стала заверять в обратном и поняла, что с негативом пора заканчивать. Но было поздно, девочка напрочь отказывалась теперь контачить с отцом. – А почему вы Виктора не привлекаете к Юлиным проблемам? – не понимала Лена, – Пусть бы поездил на рынок, взял на себя доставку продуктов, да и вообще, с врачами бы пообщался. Он же – отец. Может, в общих заботах, и в семье у вас, Галя, все стало бы налаживаться. – Лена снова рассуждала с точки зрения женщины, которая всю жизнь делила любую тяготу с мужем. Поэтому ей казалось странным, что Ухова так тщательно ограждают и от его чисто отцовских обязанностей, и от законного права видеть дочь. Лена знала, что Виктор страдает от того, что девочки не общаются с ним. Он не раз жаловался на это и Игорю, да и самой Лене. Вера, способная анализировать вещи с позиции стороннего наблюдателя, объясняла поведение Гали просто: завоёвывает перед детьми авторитет – дешёвый и неоправданный, учитывая, что Ухов всегда старался для семьи, не был таким любящим напоказ, но, во всяком случае, заботливым.

Отгораживая девочек от отца, Галя перетаскивала их на свою сторону, нарочно формируя негативное мнение о Викторе, обзывая его пьяницей и неудачником и допуская, что именно такая политика позволит ей быть понятой однажды, когда она не просто заявит о разводе, но и скажет, к кому собирается уходить. Подсознательно Ухова все же верила в то, что рано или поздно Валерий поможет ей снять квартиру. Пока не хочет, но вода камень точит. И ночная кукушка способна многое накуковать. А уж в своих женских способностях Ухова не сомневалась, видела, как доволен их связью Валерий, как после каждого акта любви горят у него глаза, раскрывается душа, и появляются в голове планы на совместную жизнь.

«Ничего, ещё немного и я дожму его, – уверенно думала Галя, – И тогда у нас с девочками будет свой дом, где не станет места грубым выкрикам и вообще тирании». От мата и оскорблений Ухова страдала особо, считая свою душу исполосованной грубостями, как шомполами. Вот почему Галя направленно и осознанно вела решительную борьбу с положительным мнением детей об отце, вытесняя день за днём из их головы всё то хорошее, что было заложено годами.

Тридцать первого декабря Лена зашла к Уховым поздравить с наступающим новым годом и пригласить соседей в гости.

– Приходите, Галя, все к нам уже после двенадцати. Я испекла пироги, посидим, поговорим.

Ухова, сначала одобрительно закивавшая, тут же сузила глаза до максимума, когда Лена попросила передать приглашение и Виктору. Ухов был в это время на теннисе. Услышав имя мужа, Галя перешла на шип, пресекая попытку Ивановой примирить супругов:

– Не надо, Лена, лезть в чужой храм со своим уставом. – Фраза из уст Уховой звучала, как заученная. Иванова покачала головой и усмехнулась: слова Гали шли не от сердца, это была уже обычная привычка обвинять мужа. Дернув кастрюлю с нарезкой, стоявшую перед Леной, Галя переставила её с шумом подальше и выкрикнула, – Я тебе уже объясняла, что Ухов – палач. И дать ему возможность общаться с детьми, все равно, что отдать жертву палачу, а потом спрашивать, было ли ему её жаль? Неужели так тяжело понять столь простые вещи?

Полин, сидящая тут же и наблюдавшая за работой матери, посмотрела на Лену, ожидая реакции. Слова матери, видно, не шокировали девочку, отчего Лена поняла, что слышит она их не впервые.

– Боже, Галя, откуда у тебя такие сравнения? – Иванова возразила без ужаса в голосе, отвечая привычкой говорить спокойно и обыденно. Так она часто разговаривала с учениками, яро опровергавшими чью-то точку зрения и пытавшимися убедить других в своей правоте: тихо, без лишних эмоций, – Как ты можешь называть палачом отца и мужа?

Видимо, спокойствие Лены не входило в планы Уховой, ибо она тут же почти вскрикнула:

– Как? Очень просто. Палач!

– Остынь! – призвала Лена, указывая глазами на Полин.

Но Галя, уже давно привыкшая навязывать свою точку зрения всем, особенно домашним, не собиралась завершать разговор спокойно. Она жестом приказала дочери покинуть комнату. Полин встала и с ухмылкой на лице, молча вышла. Проигрыш в методах воспитания был налицо. Это поняли обе женщины. Вот почему, как только закрылась дверь в спальне, Галя продолжила тем же ненавидящим тоном:

– Отец и муж, Лена, – это тот, кто думает о своих детях и жене ежеминутно, как это умел делать твой Иванов, – про Игоря Галя говорила жёстким голосом, не позволяя Лене даже просто грустно вздохнуть. – А этот… он вспоминает обо мне или детях только, когда ему что-нибудь нужно, или когда скучно и некого дёргать. Да он достал нас всех за этот последний месяц, что не работает. Раньше у нас было свободных хотя бы несколько часов в день. Он уходил на станцию, пропадал там и пытался регулировать наше существование только эсмээсками. А теперь это чудовище торчит дома с утра и до вечера и в любой момент может накинуться только потому, что у него плохое настроение.

И снова в Лене верх взял педагог, призывавший спокойствием победить несправедливость:

– Виктор – несчастный человек. Ты же знаешь, что ему не повезло: бизнес, потом эти деньги… Да и полиция, небось, по мозгам бьёт, сама рассказывала, что Витю постоянно вызывают на допрос то по поводу смерти Игоря, то из-за пропавших денег, – Лена взяла со стола тряпичное полотенце и стала складывать его, как самолётик. Она избегала смотреть подруге в глаза.

– Лучше бы его посадили. За Игоря. И за Юлечку. Всех, сволочь, подставил, – жалости в Гале не было. Зная, как Лена не выносит ругательные слова, она продолжала сыпать ими, словно хотела и Лену наказать за несогласие. Но правды в них не было. Лена понимала, что, несмотря на то, что Виктор в несчастьях друга и дочери играл роль никак не большую, чем все остальные, обвинить и выставить виновным Гале хотелось именно его, чтобы сделать мужа ещё ущербнее и ничтожнее в глазах других. На пороге тенью появилась Юля.

Девушку было так жаль, что Лена почти выкрикнула:

– Боже мой! Ну что ты говоришь, Галя? – Лена кивнула в сторону Юли – «Её-то хоть пожалей, её больную психику!», – взмолилась она взглядом.

Но Уховой за яростью трудно было понять мысли другого человека:

– Говорю то, что есть, Лена.

Акцент на имени соседки был сделан специально, для установления дистанции. Лена снова беспомощно опустила глаза. И почти тут же Галя выдернула из её рук полотенце, заставляя посмотреть на неё, безумную, обезображенную жестокостью и желанием унизить:

– Ухов – лузер. Он – ничтожество и пьянь. И не надо тут больше про него говорить. Прошу тебя. Ни я, ни мои дети не достойны такого мужа и отца.

«И какой же ты из всего этого видишь выход?» – хотелось спросить Лене, но глаза Юли, наполненные страданием и болью, остановили. Кивнув, в знак завершения разговора, Иванова покинула дом соседей и поспешила по Центральной к ближайшему храму.

– Господи, выведи эту забредшую душу на прежнюю дорогу добра и понимания, – молилась Иванова в церкви за здравие и благополучие Уховых, и, прося бога избавить их от слишком позднего раскаяния. Сама Лена ежедневно бичевала себя за недостаточное внимание к Игорю в последние дни его жизни. Мысль о совершённом разводе точила сознание женщины больше всего. Именно из-за того, что, на момент смерти Иванова, брак их уже был расторгнут, Лене отказали на кладбище в дополнительном участке земли для её собственной могилы. Урну, пустую, без праха, погребли на крошечном квадрате кладбищенского парка, обнеся оградой и поставив небольшую мемориальную доску сразу, не дожидаясь, пока осядет земля, как это делали после обычного захоронения. И, приходя к могилке каждый день, то с цветами, то без них, Лена стояла, удручённая горем и думала, думала, думала. Жизнь без Игоря стала пустой и ничего не значащей. Даже работа, способная всегда отвлечь Иванову от любых проблем, казалась теперь неважной и ненужной. В чём был смысл продолжать учить жизни других, если сама она не поняла радости и счастья от этой самой жизни? Повторять ежедневно маленьким детям, что впереди у них целое будущее, зная, что учиться в ВУЗах становится всё дороже и проблематичнее, что после получения диплома безумно трудно найти работу по специальности, что зарплаты производственников и бюджетников никак не соответствуют уровню жизни? Зачем этот обман. И даже семейное счастье, которое могло бы для кого-то из её учеников стать смыслом жизни, существует ли оно? Способно ли оно быть долговечным? Или же вот так же, как в их с Игорем случае, в какой-то момент всё рухнет?

Вопросы, ответы на которые Лена либо не находила, либо были неутешительными, отравляли жизнь, сводя её смысл к нулю. «Не впасть бы в депрессию, – думала женщина, внешне стараясь держаться и заполнять свои дни делами по максимуму. Оставаться одной было очень тяжёлым испытанием. И помощи тут ждать было неоткуда. Вера, все так и не желающая говорить по душам, отдалялась от Лены, не признавая, что матери нужна её помощь. Считала любую жалость или участие в материнском горе – делом, не достойным своих принципов.

– Как вы с Верой, не обижаетесь друг на друга? – ещё до ссоры тридцать первого декабря как-то поинтересовалась у Лены Галя, зная, что общение матери и дочери сведено почти на нет.

– Нет, Галя, не обижаемся. Тут жить времени не остаётся, не то, чтобы обижаться.

Рассказывать про свои волнения за дочь Лена не хотела. Она случайно узнала от одного из сотрудников фирмы мужа, что Вера пытается закрыть дело отца о краже денег из служебной кассы. И это у девочки не получается, ибо, даже несмотря на то, что деньги, взятые Игорем, в кассу Вера вернула, невзирая на то, что сам похититель погиб, факт кражи продолжал фигурировать в деле «о самоубийстве Иванова И. Д.», как одна из версий о причине содеянного. И заявление главного бухгалтера фирмы, написанное сразу после смерти для того, чтобы в бюджете фирмы не было недостачи, являлось также поводом для продолжения расследования. А значит, полиция не оставляла этого дела без внимания и регулярно допрашивала и передопрашивала всех, кого считала нужным. Чаще всего повестки на допрос приходили Вере. Вынимая их из почтового ящика, Лена так хотела разорвать их, уничтожить, чтобы не было никакого следа от этих позорных и позорящих вызовов в полицию. Но в последний момент понимала, что сделав задуманное, только усугубит положение дочери, на которую и так взвалили обвинение в возможном соучастии в краже денег.