Возмездие за безумие

Глава 31. «Игорь, прости. Я – гад, каких мало»

Виктор и Игорь сидели в гараже и вели сухой разговор. Впервые за всё время знакомства, находясь в гараже, они не пили. Пиво было, и, увидев Иванова в проёме двери и обрадовавшись, Виктор тут же предложил его, предполагая, что друг зашёл составить компанию на вечер. Но когда Игорь вытащил из кармана куртки фотографии, Ухов так и сел. Глаза Виктора забегали, губы задрожали, руки судорожно затряслись. Виктор поставил протянутую бутылку обратно в ящик, не сводя с друга взгляда.

– Игорь, ты пойми… – в просьбе была мольба дать выговориться.

Игорь улыбнулся с отвращением на лице:

– Чего тут непонятного? Всё ясно, как белый день. Гад ты, Витька. Гад…

Иванова тоже затрясло. Страдание исказило его лицо, и вдруг он заплакал, как маленький. Предательство друга, обида за дочь, понимание, что что-то в жизни упущено и никогда уже не вернётся, – всё это вдруг прорвалось уже не сдерживаемыми рыданиями. Иванов опустился на один из табуретов, продолжая утирать лицо и обвинять голосом ребёнка, наказанного несправедливо за что-то, чего он не делал:

– Я думал ты – друг. А ты. А Верка. Какая стерва. Шантаж. Дура, американских детективов насмотрелась. Зачем он был нужен? Сказала бы мне всё, как есть, я бы сам… сам бы тебя уговорил Юльке квартиру купить. Что ж я – не человек? Или ты не человек? За что, Витька?

Ухов, тоже присевший, молчал. Выкрики хлёстко били по нему. Он чувствовал от слов друга такую горечь, словно пил настойку из полыни. Да, именно горький привкус полыни он отчётливо ощутил сейчас во рту. Когда-то маленьким его лечила от глистов этим отваром бабка по материнской линии. Сгорбленная старуха, которую мальчик Витя запомнил как Бабу-Ягу, жила в Крыму около Алушты. Вот она-то и поила внучка, привезённого на лето, приговаривая:

– Пей, заморыш. Всю гадость вытравим, глядишь, и аппетит появится. А то, что это за будущий мужик – смотреть не на что. – Виктор в детстве был щуплым, но кости уже тогда казались слишком массивными при общей худобе. А ещё широкий лоб и такие же, как у самой бабуси, огромные глаза. Бабка, у которой до смерти не было ни одного вставного зуба, говорила про внука отчасти насмешливо, отчасти с жалостью:

– Наростите вы поколение. Червяков только, себе подобных, и сможет наплодить такой вот муж. Ни каши ни ест, ни киселя. Одну яичницу признаёт за пищу, – слово «яичница», бабуся выговаривала чётко через «ч», что было непривычно, и резало мальчику слух.

На самом деле, Ухов понял это только потом, эта самая бабка очень любила его и всегда спрашивала свою дочь только о Витюшке, хотя была у Ухова младшая сестра. И даже завещание на дом под Алуштой оставила на внука, не предполагая никакой делёжки.

Виктор сидел и грустные воспоминания о бабке, вызванные привкусом во рту, в какой-то степени отвлекли от причитаний Иванова. В груди ныло и жгло. Шее было жарко. Руки потели. Что он мог сказать другу в своё оправдание? Ничего, что могло бы действительно что-то объяснить. А потому, и вправду, он тварь и сволочь. И сейчас это скажет. Ухов посмотрел на Иванова, размазывавшего слёзы по щекам. Друг выл, как пацан, у которого улетел в небо воздушный змей:

– Игорь, прости. Я – гад, каких мало. Но ты пойми, я тогда не думал, что это Вера. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – Игорю было невдомёк, как можно так увлечься самой идеей вожделения, что не видеть кто перед тобой, – По такому принципу, я сейчас вот вернусь домой и пойду в спальню к твоей Полинке. А?

– Чего-о-о?! – Ухов, ещё минуту назад виноватый и жалкий, распрямился. В глазах загорелся злой огонь, – Ты шо, Иванов, отморозок? Или как?

Игорь грустно усмехнулся, рукой смахивая с Виктора воинственность:

– Да заткнись ты. Это я так сказал, для примера. Ну и чтобы ты понял, как мне больно.

Ухов обмяк:

– Да понял я уже. Всё понял. Ты прости меня… ну, если сможешь… конечно…

Игорь перестал плакать, шмыгнул носом и огляделся:

– У тебя салфетки тут нет?

Ухов покачал склонённой головой, и не глядя другу в глаза.

– А тряпки какой чистой? – сопли текли из носа, Иванов удерживал их пальцами.

Ухов снова покачал головой, склоняя её ещё ниже.

– Ну ладно, тогда я пошёл, – Игорь встал, давая понять, что разговор окончен.

Виктор, также молча, согласился.

Иванов побрёл к выходу из гаража, медленно, ожидая, что друг его окликнет. Ухов смотрел на его фигуру из-под бровей, не поднимая головы, и надеясь, что друг обернётся. Очевидно, тяжелая сцена этим бы и закончилась, если бы в кармане Игоря не забибикал мобильник: кто-то прислал эсэмэску. Игорь остановился, прочёл сообщение, затем повернулся:

– Это Верка. Пишет, что у вас свет горит.

– Хгаля пришла.

– А-а.

– А зачем ей у нас свет?

– Ей ни за чем. Я тебя искал.

– Нашёл?

– Нашёл.

Разговор не клеился, но тот враждебный тон, каким мужчины говорили еще насколько минут назад, из него ушёл. Теперь просто объяснялись друг с другом.

– А ты куда?

– Домой.

– Тогда и я домой. Пошли вместе?

– Пошли.

И они пошли. Закрыли гараж, оставив в нём пиво, и пошли. По пути снова говорили ни о чём, лишь бы избавиться обоим от той тяжести, что давила горло. Уже войдя в арку двора, Виктор предложил:

– Может по одной?

– А у тебя есть? – Игорю совсем не хотелось идти домой. После того, как он злился на Витю весь день и мысленно уже расстался с ним, теперь всё было иначе. Ухов казался беспомощным и ни в чём, кроме собственной тупости, не виноватым. Никакой похоти к Вере у него тогда на пляже не было. Это Иванов понял после первых же слов Ухова. Действительно, как сказала Вера, природа взяла верх над разумом. Не мудрено. Головы в то утро не варили у обоих. И, внутренне уже простив Витю и оправдав его, Игорь теперь жутко обрадовался предложению. Все-таки ближе и дороже Виктора у него никого не было. Не считая Лены и Веры, безусловно. А если простил, то надо, конечно же, завершить примирение. Виктор тоже это понял и тут же засуетился, как это бывает у прощённого: хочется сразу показать себя с лучшей стороны, чтобы не просто простили, а простили насовсем:

– Ты шо? Как нет? У меня всегда есть. Ты так и знай. И если надо – в любой момент. Понял? Нет, ты понял? – Ухов частил словами, неся всякую ерунду, но именно эти слова окончательно избавили Иванова от боли.

– Да понял, я, Витя, понял.

– Точно понял? – в глазах всё ещё было сомнение: правда ли, так скоро, так великодушно его простили?

Игорь протянул руку, чтобы поставить точку окончательно:

– Понял.

И тут заплакал Виктор. Так же, как до этого плакал Иванов: безудержно, с причитаниями. Стоял, выл, размазывал слёзы и уверял в верной дружбе и любви.

– Сылушай, ара, хыватит а-а, – Иванов прижал Виктора к себе, сдерживая истерику, и пытался шутить.

А потом они поднялись на девятый этаж. Прошли в зал, сели за стол, выпили по первой. Молча. Просто наслаждаясь спокойствием, тем, что всё выяснено, и все точки над «и» поставлены. И, моментально захмелев, уже приготовились продолжить, как вдруг в дверь ворвалась Галя:

– Что, пьёте, пидоры? У ребёнка очередной приступ, а ты, сволочь, только пить умеешь! Юлька мне весь день эсмээски шлёт, что жить не хочет, а ты всё не напьёшься? Скотина! Тварь! Ненавижу! Сам своровал свои деньги, а на Юлечку всё спёр! Оговорил ребёнка, бл. дь! Теперь её в полицию каждый день вызывают. – Галя была взбешена. Иванов, никогда не видевший женщину такой, сжался в углу:

– Галя, да всех туда таскают. Не только Юлю, даже Полин. Это такая у них процедура: допрашивать всех подозреваемых.

– Процедура, говоришь? – Галя накинулась и на Иванова, – А почему же тогда больше всех Юлю подозревают? Не знаешь? А я тебе скажу: потому что вот эта сволочь, родной отец, заявил именно на неё.

– Галя я… – Виктор попытался оправдаться, сказать, что ничего он про дочь полицейским не говорил. Но Ухова кинула в него сумку, с которой вернулась с улицы. Удар получился сильным. Виктор от боли и неожиданности крякнул. Иванов выставил преграждающе руки. Но Галю ничего не могло остановить. Как фурия, она продолжала бесноваться:

– Твари! Никакого сердца! А может ты и не продавал свои машины? Просто так, всех решил на. бать? – Ухова орала так, что Иванов с трудом понимал, что она не просто ругается, но и матерится. Мужики, пригвождённые подобной женской агрессией, не знали что сказать. Смысл обрушившихся обвинений доходил медленно, не из-за хмеля, нет, из-за той грубой формы, в какую облекались слова. Трудно было поверить, что Галя, вся такая утончённая и стремящаяся к совершенству, способна разговаривать таким языком. Но поверить пришлось. Доказательство стояло перед ними уперев «руки в боки», швыряя всё, что попадалось на глаза, и орало. Апогеем зла стала выхваченная из рук мужа рюмка, которую Галя протянула Иванову:

– Налей мне коньяка!

– У нас нет коньяка, – Игорь слышал свой голос, будто, издалека.

– А что вы пьёте? – Галя понюхала и сморщилась, – Опять водку? Козлы! Сволочи! – И прежняя брань возобновилась, но уже по уменьшающей, ибо, поняв, что поживиться ей тут нечем, Ухова вернула рюмку мужу так же грубо, как выхватила. Метнувшись к себе, и продолжая извергать по дороге проклятья и оскорбленья, она хлопнула дверью.

– Это шо щас такое было? – ошарашенный Иванов залопотал на чуждом ему местном акценте автоматически, не понимая, почему так говорит.

Витя, на лице которого застыла маска ужаса, прошептал:

– Игорь, это был трындец. Причём полный. Ты понял?

Иванов покачал головой неуверенно.

– Нет, ты не понял: она сказала, что мои деньги украл я сам… – Виктор продолжал шептать, словно боялся, что ту крамолу, что он только что услышал от Гали, сможет расслышать ещё кто-то. – Ты вообще можешь себе такое представить? Я. У себя. – На Ухова было жалко смотреть.

– Жесть! – Игорь оттянул ворот свитера от горла. Он почувствовал, что нужно скорее уйти из этого дома, в котором кроме враждебности ничего уже давно нет. Когда и почему Галя, из нежной и любящей превратилась в грубую и ненавидящую? Разве кто-то мог это понять, вот так запросто, без риска обидеть или осудить? – Пошли в гараж! – предложил Игорь, понимая, что лучшее, что они могут сейчас сделать – это уйти.

– Сначала в «Магнит», а потом в гараж, – Виктор испытывал то же желание выйти на свежий воздух и стряхнуть с себя мерзость слов жены, облепивших, как паутина.