Возмездие за безумие

– Ладно. Не буду. Давай, есть? – заправив холодный суп сметаной, Лена попробовала его на соль, – Нормально. Досолишь, если что.

– Досолю. Вы наливайте, а то я очень голодная.

Лена разлила приготовленное по глубоким пиалам. Когда-то они были с Игорем в Самарканде и там оценили впервые практичность этой азиатской посуды. С тех пор большие пиалы заменяли Ивановым глубокие тарелки. Лена для усиления вкуса положила в тарелку немного тёртого хрена. На еду набросились, забыв про разговор. Во время еды они даже не смотрели друг на друга. И уже только за чаем, неизменным для Ивановой после любого блюда, даже после окрошки, Лена, задумавшись, спросила: – Ну, и как же мы теперь будем жить?

Полин, сыто прислонившись к стене, закрыла глаза и мечтательно улыбнулась, почти мяукая, как любила говорить Юля:

– Хорошо будем жить. Мы уедем из этой страшной страны. Я не хочу больше жить тут. Я не хочу быть частью этой нации. Нас ждёт Европа.

– Почему Европа? – Лена спрашивала без прежней напряжённости, после еды не хотелось подвергать себя каким-то стрессам. Поэтому слова девочки она восприняла не всерьёз.

– Я там родилась, значит, имею право попросить в Испании гражданство. И деньги у нас есть. Целых четыре миллиона папы и сто пятьдесят тысяч мамы, – Девочка не просто говорила, она излагала планы. Вопрос только в том, как давно она их вынашивала.

– Откуда сто пятьдесят?

– Представьте себе. Этот хапуга Кирилл нажился на маме. Сволочь! Вот уже кого совсем не жалко.

– Полин! – взмолилась Лена, – Я прошу тебя, не ругайся. Я тебя очень прошу.

Полин, посмотрела на женщину сначала с усмешкой, но, все же пообещала больше не произносить плохих слов.«Да, у Ивановых было не как у нас, у них дядя Игорь её, наверное, и „дурой“-то ни разу не обозвал. А у нашего папашки изо рта всякая пакость лилась, как из рога изобилия. Вот и скажи после этого, что все люди одинаковы. Да, ненавидеть нацию – это, наверное, ошибка. Нужно ненавидеть отдельно взятых людей, – девочка смотрела на Лену жалея, – Дожила до таких лет, а от плохого слова краснеет. Как такую без защиты оставить? Нет, всё-таки козёл был, этот дядя Игорь. Самый настоящий урод. Чего не хватало, чтобы жить и радоваться? Погнался он за лёгкими деньгами. А расплата-то, она и наступила на горло. И всю семью под откос пустила. Жаль Ивановых. Очень жаль».

Парадокс ситуации, при которой младший и, казалось бы, слабейший жалеет старшего и сильного, тоже являлся проявлением времени. Дети, благодаря всем трудностям последних двадцати лет усвоившие, что жизнь – это не просто борьба, но и выживание, ожесточались и каменели, подставляя свои душонки взрослым, как опору. И те опирались, ибо знать порой не знали, как выкарабкиваться из сложных ситуаций. Трансформация была однонаправленной: от добра к злу, через искоренение первого, как причины слабости. Лена была права – закон джунглей пришёл из далёких стран в её страну, перевернув и народ, и понятия до неузнаваемости. Стряхивая с себя столь странное и совсем не желательное «опекунство» девочки, если не на руках, то на совести которой была не одна смерть, Лена встала и пошла с чаем в свою комнату. Снова хотелось скрыться в полумраке. Слова, протянутые, как нити, позвали Полин следом:

– М-да, ничего нет в людях святого. Ты права, Полин. Наживаться на Гале, зная в какой нищете она живёт… – Лена еле удержалась, чтобы не произнести вслух, что тоже не сожалеет о смерти Кирилла. – Она остановилась в маленькой прихожей перед ванной и туалетом, потом, решившись, смело шагнула налево, туда, где была комната Веры.

Мать не была в комнате дочери с момента её смерти, не находила в себе сил заново погрузиться в атмосферу дочернего быта. Всё тут было как прежде: письменный стол у окна, раскладная тахта у стены, лампа на прикроватной тумбочке. Даже вещи Веры – домашнее платье и тапочки, находились на обычном месте: платье на спинке тахты, тапки около неё на полу – перед поездкой Вера переоделась. Лена подошла к платью, взяла его в руки, прижала к груди, понюхала. Ей показалось, что оно всё ещё пахнет дочерью. Боль одиночества была невыносимой. Может и правда, что нужно уехать отсюда? Бросить всё и начать жить заново? Лена оглянулась на Полин. В сумраке очертания девочки были размытыми, словно сзади стоял взрослый человек:

– Пошли на лоджию, Полин. Думаю нам нужно серьёзно обо всём поговорить.

Девочка пожала растерянно плечами, всё сказанное было уже такой тяжестью, что ожидать ещё чего-то более серьёзного, было сложно:

– Да, но только давайте я закончу про Сюзанну, и потом – всё.

– Давай!

Они уселись в удобные шезлонги, некогда купленные Верой и выставленные здесь для принятия солнечных ванн. После обеда солнце стояло с этой стороны дома долго, а отсутствие строений позволяло загорать в любом виде. Чем Вера и пользовалась, сидя частенько в креслах нагишом. Игорь дочь за такое безрассудство ругал:

– А что, если с соседнего балкона кто-то перегнётся и подсмотрит?

– Пусть только попробует, – смеялась Вера, – Я ему такое покажу – вовек не очухается!

Иванова, устроившись в кресле, и глядя на небо, на котором появились первые, пока ещё блеклые звёздочки, молчала. Полин, зная, что говорить всё же придётся, за этим и пришли, начала сразу и резко:

– Сюзанну мне было совсем не жалко, – заметив, как Лена вздрогнула, Полин заговорила тише, – Это был единственный человек, ненависть к которому была осязаемой. Знаете, как бывает осязаемым страх: ноги подкашиваются, руки потеют. А я, думая о Сюзе, хотела что-то сломать или порвать, поэтому шла в ванную и кусала полотенце, рвала мамин халат, ломала зубную щётку…

Лена почувствовала, как в животе стянуло мышцы: да, похоже, спокойно переварить ужин не удастся.

– Но уж к смерти Козловой, ты, думаю, никак не причастна? – Трудно было представить, что и Сюзанну в ванной утопила маленькая ручка Полин. Лена рассчитывала услышать отрицание, поэтому ещё больше напряглась, когда лицо девочки перекосила улыбка: хищная, жестокая, скрыть которую не могла никакая темнота:

– Как сказать? Она звонила маме весь тот день 16 марта. Я снимала трубку и говорила, что мамы нет. Потом я спросила у Сюзанны, что с мамой вообще происходит? Почему она не реагирует даже на референдум в Крыму; в тот день все про это только и говорили, а маме было все безразлично. Сюзанна пробубнила что-то невнятное, в трубке было слышно, как она что-то проглатывает, я поняла, что она пьёт. Потом она спросила, зачем маме белые туфли? Я, когда услышала про них, замерла от страха: я-то знала что в последнее время мама только и говорила о том, что Юле нужно поменять туфли. И я рассказала про это Сюзанне. Но не по телефону, а придя к ней. Да-да, я попросила её встретиться, и пошла к ней. Убедила, что это срочно. И когда я пришла, то увидела, что Сюзанна сильно пьяна, её так шатало… А после того, как я рассказала ей про намерения мамы, она убежала в ванную, ей стало плохо. Пока её не было, я открыла папку, которая лежала на столе и прочла документы в ней.

– Зачем? Это неприлично, читать чужие документы.

– Может быть. Но зато практично, и порой позволяет не быть в дураках.

– И что тебе это, позволило?

– Конечно. Это было заявление Сюзанны с отказом от однокомнатной квартиры. Своим смартфоном девочка тут же перефотографировала все страницы и переслала их себе на электронный адрес. А когда вернулась из ванной Сюзанна, стала шантажировать её. Сказала, что переслала эти документы Гале. Судя по виду, женщина испугалась ни на шутку! А ещё Полин сказала, что маме станет известно про то, что Сюзанна и Валерий очень давно знакомы. У девочки была фотография, сделанная ещё прошлым летом. Она шла по улице и случайно увидела соседку с каким-то красивым седовласым мужчиной. По привычке сфотографировала их. А позже узнала, что этот мужчина – Валерий. Была у неё и ещё одна фотография – Валерия и Кирилла. Полин нашла её на страничке интернета, когда искала информацию о картинном дельце – пресса что-то там писала об успехах двух предпринимателей, выставляла их меценатами. А на деле оба были подонки. Даже ребёнок понял это. Снимок в газете был сделан давно – в две тысячи одиннадцатом году, когда Сюзанна ещё не знала Кирилла. Так что, Валерий появился в жизни соседки Уховых не случайно. И уж совсем не случайно он стал сначала знакомым, а потом любовником мамы Полин.

– Значит ли это, что узнав, что она полностью разоблачена, Сюзанна тоже решила уйти из этой жизни?

– Не знаю. Мне все равно. Вернее, нет, мне не все равно: я безумно рада, что эта гадина утопилась. Хотя, – Полин задумалась, но ненадолго, – думаю, её смерть была просто несчастным случаем.

– А смерть твоей мамы?

– Моей? – теперь вздрогнула девочка. Погрузившись в молчание, она думала, как правильно объяснить то, что случилось с Галей.

– Если не хочешь – не говори. Я пойму.

– Да ничего вы не поймёте! И никто не поймёт! Для того чтобы понять это, нужно было много-много лет жить с моей мамой в одной комнате, на десяти квадратных метрах, – теперь девочка почти кричала. Слёзы, моментально брызнувшие из её глаз от нервного напряжения, текли так быстро, что Полин не успевала их вытирать. Она резко оттолкнула руку Лены, вставшей чтобы успокоить её, и, ощетинившись, продолжала выкрикивать, как отрывать куски с мясом от тела, – Она достала меня! Она достала всех! Я боялась её приступов гнева. Но ещё страшнее было, когда она становилась добренькая: впадала в блажь и ничего не соображала. В таком состоянии она была способна на всё – ударить меня, обозвать, даже выгнать из дома.

– Что ты говоришь? Неужели это правда? – Лена отказывалась верить.

– А разве вы не помните, как я иногда вдруг приходила к вам и сидела допоздна. Я говорила, что просто соскучилась. Но ведь это была неправда: я приходила потому, что мама выставляла меня за дверь. Она совершенно ничего не соображала в такие минуты.

– Это так на неё повлияла смерть Юли.

– Нет, она была такой уже до этого. А в тот вечер… – девочка все ещё плакала, её светлое лицо покраснело от слёз, веки набухли и отяжелели, волосы мгновенно примялись, зрительно вытягивая и без того похудевшее лицо.

– Ты сядь. Успокойся, – Лена все же смогла обнять девочку, усадить её. – Не надо так волноваться. – Женщина гладила спину Полин, свернувшуюся на кресле в клубочек и обхватившую ноги руками.

– Что теперь волноваться? Я убила маму, – голос Полин прерывался, угасал в конце фразы, потом снова поднимался и снова снижался почти до шёпота, – Это я, я подала ей этот проклятый шарф. Когда она появилась дома вся в грязи, прямо с кладбища и стала мне рассказывать, как она раскапывала могилу Юли, меня охватила такая паника, что хотелось просто подойти сзади и задушить её. Потому я и дала ей шарф. Она вся дрожала: от холода и перевозбуждения. Шип из её рта был невыносим. Глаза горели, как у ненормальной. Я протянула ей шарф и сказала, чтобы обмотала им шею. А потом напоила чаем с мёдом. А потом, когда она затихла, просто подошла и стала затягивать шарф на её шее, положив руки мамы на его концы. Может быть, я не сделал бы этого, может быть просто ушла бы, если бы вдруг не увидела грязь под её ногтями, грязь. Понимаете? Мерзость!!! Никогда я не видела грязи у мамы на руках. Она всегда так следила за собой. А тут… Я смотрела на эти чёрно-рыжие полоски под ногтями, и они вызвали у меня отвращение. Тогда я бросилась бороться с ними и развела руки мамы в стороны. Думала, спрячу их под одеялом. Поэтому все тянула и тянула. Мама сначала не поддавалась, что-то говорила, звала Юлю, просто стонала, а потом сникла, и на её лице было такое спокойствие, что я обрадовалась и ушла. Я не сразу поняла, что задушила её окончательно. И только ночью, когда встала в туалет и подошла к её кровати, поняла, что мамы больше нет: она была холодная. Вот и всё. Видите, как просто устранять противников. Я убила всех, потому, что они были не такие, какими должны быть близкие люди. Я устала от их жадности, жестокости друг к другу, от самодурства, от хаоса вокруг меня. Я убила их, чтобы теперь быть одной и распоряжаться своей жизнью, как хочу. Теперь я одна и знаю, как жить. – Полин выпрямилась и посмотрела на Лену. И это не был взгляд потерянного и убитого горем ребёнка, какой Иванова видела несколько мгновений назад: Полин смотрела уверенно и почти жестоко. – Ну что, теперь вы ненавидите меня?