Возмездие за безумие

Галя погладила фотографию осторожно, будто боялась, что от прикосновения снимок исчезнет:

– А Витя – совсем маленький тут и щупленький, ему лет шесть. Стоит такой милый пацан, уже в этом возрасте красивенький и ладненький, щурится на солнце, на голове белая кепка, как у морячка, и брючки такие же – широкие клёши. А батя его, статный, крепкий, в него весь род Уховых – ширококостный и просто огромный, выставил напоказ начинающий проглядывать живот, шорты до колен, а майка переброшена через плечо. И трубка во рту. Вот странно, он ведь никогда вроде не курил? Скорее всего, прикупил в сувенирной лавке и позирует.

Галя с умилением отмечала, какие все на снимке милые, какие у бывших родственников добрые лица. И не догадаешься по ним, что через двадцать лет свекруха превратится в злюку, а батя вообще перестанет общаться со снохой от обиды, что в квартиру на Атаманской переехали они, молодые, из-за маленькой Юлечки.

– Охомутала она, Виктора, охомутала, – словно услышала Галя осуждающий голос бывшего свёкра и, оглянувшись по сторонам, поскорее спрятала фотографию в альбом.

Вторым снимком была фотография, сделанная Верой Ивановой в Испании в 2001 году. Ухов и Иванов в тот памятный совместный отпуск, когда приехали в Барселону на рождение Полин, обнаружили где-то неподалёку от съёмного испанского дома заброшенную сливу. Три дня мужики инспектировали дерево, приглядываясь, дожидаясь хозяина. А потом беспощадно ободрали плоды, заявив, что если он и есть, то зря не поторопится: дерево-то вот-вот осыплется.

– Да куда вы её столько наволокли? – всплеснули руками одновременно и Лена, и Галя, с укором глядя на два огромных ведра, заимствованных у хозяйки дома.

– Есть. – Виктор был горд.

– А то ещё и варенья наварим.

– Чего? Да у нас в голодный год такая слива пятак на рынке. Отсюда переть ещё! Нужна она нам, кислятина, – сморщилась Галя, попробовав ягодку.

– Она вроде как недоспелая, – поддержала соседку Лена.

– И что? Недоспелой мало. И вообще это сорт такой, с кислинкой.

– Так и не рвали бы, – глядя на Ухову, Лена не решалась даже попробовать; она вообще кислые фрукты не любила. А тут один вид подруги вызвал оскомину.

– Так ведь, халява, бабы. Вы что? Мы сейчас с Виктором быстро сахарок организуем, и все дела.

– Будете потом зимой лопать варенье и всем рассказывать, что это из Барселонской сливы, – Ухова тоже распирало от значимости собственной заботы о семье.

– И не думайте.

– На эту дрянь сахар переводить!

– Да оно вам тут золотым выйдет.

– Ты видел, Игорь, сколько здесь килограмм песка стоит?

Женщины вразумляли мужей, как могли, но те, воодушевлённые поддержкой детей, слушать все равно не стали. У местных русских нашли где-то таз из нержавейки и наварили варенья. А потом придумали, что везти домой его лучше всего в надувном кругу. Вытащили в последний день купаний из круга носик, налили в клеёнку лакомство, а дырку от носика плотно заклеили лейкопластырем.

– Теперь нас ни один таможенник, ни в чём не заподозрит, – радостно объявил Иванов, демонстрируя наполненный круг у себя на шее, – Пусть думают, что я с пляжем расстаться не могу, – указал он на тяжёлый круг. Сквозь яркий рисунок клеёнки при тщательном рассмотрении проглядывали ягодки вареной сливы.

– Давай я тебе помогу снять, – предложил Виктор, ревниво стаскивая надувную игрушку. Вера засняла мужчин, когда они держали круг вдвоём.

– Да уж, поели мы тогда испанского вареньица, – вспомнила сейчас Галя, и во рту стало кисло-сладко. А на глазах проступили слёзы. Фотографии той, прежней жизни невыносимо напоминали о прошлой счастливой жизни. Как верно сказано, – что имеем, не храним, а потерявши, плачем. Листая страницы, Ухова сначала плакала, потом просто ушла в себя, объятая нахлынувшими воспоминаниями. Вдруг в руки попалась вырезка из газеты, та самая, про войну в Сербии, на фоне которой разгорелась их первая с Виктором ссора. Галя принялась читать вслух:

«От солдата миротворца.

В глазах – рябой рельеф. Слева – тёмное пятно. Это хребет горы в Косово. Справа – светлое пятно. Так проступает сквозь туман стена сербского домишки. А между ними задаёт дистанцию серая полоса, где жирная, похожая на пролитую второпях лужу ворованного бензина, где потоньше, что виляет ужиком. Серое – это плещутся в лужах гусаки. Всех не переловили, не перестреляли и не сожрали. Чьи они теперь? Поди, узнай. Птицы, как люди: осиротели дворами, одичали нравами. До девяносто первого всё было общее: и земля и небо, и люди и говор. А ныне на «како си?» только серб метнёт «добро»; косоварец свернёт себя в пружину и лицом почернеет. А нам защищай. Кого и от кого? Тут, помимо западных сил и сербских сепаратистов, и Аль-Каида промышляет. «Миротворцы…», «защитники прав человека…». Твою налево! Мы от Ельцина. Французы от Кушнера. Они кривят рожу нам. Мы – им. А все вместе ненавидим америкосов. «Голубые каски…» Смешно! В последней перестрелке и их потеряли. От кого отбивались – не скажу. Но досталось! Потом в селе просыхали от пота и мочи. Теперь: кто в сербских шапках, кто в албанских вязанках ушастиках. Поесть бы… Прорываемся к своим. В глазах рябой рельеф. Слева тёмное пятно. Справа – светлое. И то и другое залито запекшейся кровью, идущего впереди. И ничего между ними, никаких других цветов. Маскировочные куртки… Может, помогут. Спаси и сохрани!…»

– Спаси и сохрани, – рассеянно повторила женщина шепотом последнюю фразу. Муж теперь казался удивительно понятным и талантливым. Так написать сможет не всякий. И не всякого вот так, с улицы, издадут в краевой газете. Как же она раньше не понимала, что Витя – это самородок, это чуткая и ранимая душа? «Вот он как про уток: идёт война, а ему птицу жалко». И все едино было, что именно муж писал про гусей, Галя сейчас думала не про детали. Вдруг она отчётливо поняла, что жила не с варваром и палачом, как сама же окрестила мужа, а с сердечным человеком, споткнувшимся в жизни, озлобившимся на неё, и которому помощи ждать было неоткуда. А кто мог бы помочь? Когда у Вити начался спад в бизнесе, его отец уже умер. Мать делами заниматься не привыкла. Да и она ушла рано. Сестра – непутёвая. Из другой родни – никого. Потому Ухов и пластался в одиночку, набивая шишки и мозоли. А от боли становясь все суровее и неприступнее.

Ей бы понять мужа, пожалеть, но нет. Тогда было не до понимания. Обидным казалось, что рушится привычная достойная жизнь, что с каждым месяцем денег в семье всё меньше и меньше. Что ей никакого внимания, да что ей? Даже детям ничего: ни совета, ни ласки. Одни только нарекания и наставления. Вот и озлобил против себя. Вот и получилось, что получилось. А теперь… А что теперь? Все в прошлом. Всё. До и после. Когда-то белое, а ныне пожизненно чёрное: словно, другие краски глаз воспринимать больше не мог. И, чётко ощущая это, обречена она теперь не на свободу и радостное освобождение, про которые говорил этот болван Валерий, а на пожизненное причитание и попытку вымолить себе у господа прощение за бессовестность свою и безразличие.

«Если бы кто-то был тут, его наверняка можно было бы спасти», – слова врача скорой помощи, приехавшей констатировать смерть Виктора, давили и не отпускали.

– Ой, мамочка! – мольба вырвалась сама по себе и тут же прибила очередной безысходностью: и с этой стороны помощи ждать не приходилось. Мать, когда-то родная и любимая, за годы жизни с Виктором стала чужим человеком. Уховы не приняли мать Гали в семью. Свёкор при каждом упоминании сватьи морщился, как при виде блевотины – глубокими морщинами стягивая кожу всего лица, прикрывая глаза и полу-отворачиваясь. Свекровь, не раз упрекавшая, что невестка от плохого семени, категорически отказывалась общаться с матерью Галины. Виктор, принявший позицию родителей, к тёще не ездил и Гале запрещал бывать у неё с детьми, словно территория материнской квартиры была поражена туберкулёзом или бубонной язвой, чем так просто заразиться при контакте с бабушкой с материнской стороны.

– Оно тебе надо, алкашку эту ублажать? – заранее осуждал Ухов любые попытки жены навестить мать, побаловать её перед праздниками. Частично он был прав, после ухода дочери из дома, мать Галины попивала, зазывая от скуки знакомых тёток. Она все также работала продавщицей, то достаточно зарабатывая, то едва-едва сводя концы с концами. Двухкомнатная квартира в Пашковке, и в те далёкие времена скромная и не претендующая на особый уют, превратилась со временем в запущенное жилище, в котором зияли сорванные пустоши обоев, махрились обивки дивана и кресел, оборванные когтями давно живущих в доме кошек или собак. Обшарпанные и затёртые местами до дыр, они тоже удручённо указывали на безденежье. Некогда чистоплотная и аккуратная, с возрастом мать Гали перестала следить за порядком, отчего деревянные доски полов потрескались и обшаркались, кафель местами откололся, цемент между его квадратиками повываливался, обнажая стены. Раковины, ванна и унитаз пошли пятнами и разводами, воняли солями испражнений и застоем стоков. Розетки электроприборов, предметы кухонной утвари и бытовые аппараты покрылись грязью, налипшей на жировые испарения, приклеенной навечно, чернеющей на белых поверхностях, въевшейся и безобразной, отторгающей.

Приходя к матери, Галя осуждала её, то скрыто, то вслух. Квартира в Пашковке на первом этаже казалась теперь мрачной хижиной по сравнению с их солнечной двушкой на девятом в центре Краснодара. И Галя, выросшая в нужде, очень скоро, под стать новой родне, стала тоже брезговать ею, отрекаясь от нищеты, а вместе с нею и от родной матери.

– Да, вырастила я тебя Иудой в женском обличии, – понимая, как поменялась Галина, мать не могла удержаться от упрёков, – Быстро тебя эти жмурики переобули. Променяла ты, Галка, кровь на быт. Слова матери, обидные, ранящие, Ухова старалась относить на психопатию, какая может развиться у одинокого и пьющего человека. Мужчины в доме матери после ухода дочки так и не появилось.

– Воспитывай себя, меня не надо, – отмахивалась Галя и торопилась уйти. Двадцать с лишним лет замужества сделали двух родных женщин далёкими и не понимающими друг друга. Никакой жалости к стареющей матери Галя не испытывала. Никакой любви к ней или хотя бы элементарного уважения к бабушке дочерям не прививала. «Мамина мама» была для Юли и Полин существом нереальным, проживающим близко, но вне их жизни, помимо их семьи. Встречи с внучками мать Гали могла сосчитать по пальцам. И от того, что именно её дочь, когда-то так любимая и балованная ею, нанесла столь болезненный удар, со временем тоже перестала звонить в квартиру на Атаманской, прекратила любые попытки повернуть дочь к себе, вернуть ей сознание если не дочерней любви, то хотя бы долга. Поняв насколько она одинока, Галя почувствовала, как могла бы пригодиться ей сейчас материнская жалость, обычная теплота близкого человека, того же старшего брата, которого тоже презирала за бедность и простолюдинство. Но ждать от близких было нечего, а уповать стоило только на себя. Снова и снова Ухова упиралась мыслями в безысходность ситуации, которую создала сама.