Хозяйка леса

3

Пять лет назад пришли к реке Черной лесорубы с пилами, тракторами и бульдозером и проложили от крутых каменистых берегов реки до шоссе широкую и прямую просеку — будущую центральную улицу поселка — Первомайскую. По обе стороны Первомайской прорубили но нескольку магистралей. Так появились новые улицы. Двухэтажные и одноэтажные дома вырастали один за другим. В центре поселка возникла круглая площадь. На ней расположились магазины, ясли, парикмахерская и амбулатория. На Лесной улице выстроили школу, на Чапаевской — три добротных дома для курсовой базы, а у самого леса — клуб. За поселком, поближе к реке, раскинулись строения лесобиржи, ремонтных мастерских и депо. Лес отступал перед поселком, уходил за реку.

За поселком расстилался кустарник, дальше лежало болото с редкими буграми, а на опушке леса приткнулась ветхая, осевшая на один бок избушка. Добрых полсотни лет служила она леснику Рябинину, расстрелянному оккупантами в сорок втором году за укрывательство партизан. Парфенов поселился в пустовавшей избушке и чувствовал себя великолепно вдали от людских глаз. Помощник лесничего не любил жить с кем бы то ни было под одной крышей: всегда на виду, себе не принадлежишь.

Утро. Парфенов лежал одетый на топчане и поминутно зевал. Было ему около сорока пяти лет, но выглядел он значительно старше. Большое ленивое тело обрюзгло.

Одутловатое лицо, мешки под глазами, сизо-багровые жилки на носу и щеках красноречиво говорили о пристрастии отшельника к известному зелью. Но и в расплывшихся чертах его угадывалась прежняя красота. Так угадываются очертания берегов реки, со временем обмелевшей и занесенной илом.

В избушке было темновато. Подслеповатые окошки, годами не знавшие воды и мыла, затемненные деревьями, скупо пропускали дневной свет. Тусклый дымный луч солнца освещал батарею пустых бутылок на самодельном столе, груду грязной посуды, окурки вперемежку с игральными картами и осколками разбитого стакана. Огромная печь была завалена рыбачьими сетями, сачками, удочками. Над топчаном висела тульская двустволка, на полке теснились коробки с патронами и порохом. В углу, на рваном полушубке, сидела сибирская лайка — рыжая, с белыми подпалинами, хвост бубликом. Собака смотрела на хозяина умными глазами, поворачивала голову с торчащими ушами то в сторону двери, то к топчану и тихонько скулила.

Парфенов лежал грузно, неподвижно, устремив мутный взгляд в закопченный потолок. Его занимала свисавшая с планки паутина и суетливо сновавший по ней паук. В дверь постучали. Не меняя позы, Парфенов хрипло крикнул:

— Не заперто!

Собака с радостным лаем бросилась к двери.

— Ласка, назад! — грозно крикнул хозяин.

Собака метнулась в угол на овчину, лет ла, положив голову на вытянутые передние лапы, не сводя глаз с двери.

Звякнула щеколда, дверь отворилась, и Парфенов увидел лесничую. Анастасия Васильевна подняла табуретку, мешавшую ей пройти. Парфенов встретил лесничую тяжелым взглядом, медленно поднялся, застегнул ворот несвежей рубашки.

— Доброе утро, Гаврила Семенович! Вы больны?

— Совершенно здоров, — буркнул хозяин, зачесывая пятерней взлохмаченные волосы.

Его лихорадило. Тупая боль в голове туманила сознание, вкус кислой меди во рту раздражал. Вчера с дружком Куренковым хватил через край. Не стесняясь начальницы, Парфенов шарил в шкафчике, вытаскивая из-под топчана бутылки в надежде найти остатки. Но его старания были напрасны. Ласка, виляя хвостом, ходила по пятам хозяина, умильно заглядывала ему в лицо и не обижалась на пинки. Анастасия Васильевна с молчаливой укоризной глядела на своего помощника, а он, не обращая на нее внимания, гремел бутылками.

— Положение дрянь, Ласка. Опять забыл оставить грамм двести для восстановления… Магазин закрыт на переучет. Завмаг проворовался. Пошла вон! Не вертись под ногами!

Парфенов ударил собаку ногой. Ласка завизжала и отскочила в сторону, но тотчас же заковыляла за слонявшимся по избушке хозяином, не переставая жалобно скулить.

— Нет ли у вас, дражайшая, припасенной к празднику поллитровки? Одолжите стаканчик. Нет? Жаль… Вижу по выражению вашего лица, что осуждаете. Не презирайте слабых духом. Курица и та пьет, а нам, лесовикам, сам бог велел. Если бы не русская горькая, я удавился бы с тоски. Куда деваться по вечерам? Подвывать волкам? Молчите? — В заплывших карих глазах Парфенова мелькнула усмешка. Выпив залпом стакан холодного чаю, он выпустил собаку в сени, убрал со стола грязную посуду.

— На собрании вы швырнули в мой огород увесистый булыжник: «Некоторые товарищи не хотят работать над собой». Уточняю расплывчатые места вашей горячей речи. Парфенов не хочет работать над собой, Парфенов не растет. Я, глубокоуважаемая Анастасия Васильевна, не орел, парящий в высоте, а маленький зяблик. Звезд с неба не хватаю, к славе не тянусь, довольствуюсь малым…

Парфенов подтянул гирьку остановившихся ходиков, надел пиджак, покосился на молчавшую Анастасию Васильевну:

— Я никому не мешаю жить, и вы мне не мешайте.

Анастасия Васильевна строго смотрела на своего помощника.

— Понимаю, — скривил губы Парфенов. — Презираете? Пропащий, мол, человек Парфенов! Даже не человек, а так… Полчеловека. Никчемное существо…

— А кто вам мешает быть человеком? Прикрываете свою лень красивыми словами. Орел, зяблик… Звезд с неба не хватаю… Трудитесь честно, добросовестно. Уважайте самого себя, и люди станут относиться к вам с уважением. Посмотрите на себя. Как вы живете? На весь мир рукой махнули. Так жить нельзя, Гаврила Семенович.

Парфенов тупо смотрел в спокойное лицо лесничей.

— М-да… А вы не очень хорохорьтесь. Поживете в лесу с десяток лет, к тому же придете, если раньше не сбежите в город.

Парфенов ожесточенно потер виски: — Дьявольщина! Голова трещит! Нет никаких сил… Сегодня, что ли, поедем на дальние участки?

— Да. Пришла вам напомнить.

— Ясно. — В глазах Парфенова промелькнула насмешка, — Боялись, что ваш подчиненный с вечера многовато заложил за галстук и непробудно спит?

Анастасия Васильевна не ответила. Глаза ее скользили по убогому жилью помощника.

— Гаврила Семенович, почему вы не хотите перебраться в лесничество? Дом новый, теплый, светлый. Контора рядом.

— Мне и здесь хорошо. Я индивидуалист. Коммунальщины не выношу. Жить со всеми под одной крышей? Я свою избушку на дворец не променяю. — Парфенов запихал в рукав пиджака высунувшуюся грязную манжету рубашки, поскреб ногтями небритую щеку.

— Побриться, что ли?

— Если вы спрашиваете моего совета, то — побрейтесь.

— Разве из уважения к вам, — вздохнул Парфенов.

В избушке наступило молчание. Парфенов готовил все необходимое для бритья, усевшись на скамью поодаль от лесничей и искоса поглядывая на нее. Он чувствовал, что она пришла к нему неспроста — будить его она посылала конюха или сторожа — и поэтому настороженно ждал, что она скажет.

— Гаврила Семенович, — медленно начала Анастасия Васильевна. Парфенов скосил на нее глаза, — Вы бы повлияли на Куренкова, усовестили его, что ли. В двадцатом квартале его трактористы весь молодняк смяли. Мастер смотрит на безобразия трелевщиков сквозь пальцы, а вы ему потакаете. — Парфенов обернулся к ней, левое веко его нервно задергалось. — Куренков ваш приятель, — спокойно продолжала Анастасия Васильевна, — но дружба дружбой, а в деле — строгий спрос. Никаких скидок и закрываний глаз, когда губят лес.

Левое веко Парфенова задергалось сильнее. Казалось, он кому-то озорно подмигивает. Парфенов резко отодвинул скамью, шагнул к лесничей.

— Вы меня на Куренкова не натравливайте! Слышите? — прошипел он ей в лицо.

Анастасия Васильевна молча отшатнулась.

— Весь свет вам не по нутру! Дайте мне спокойно жить! — Голос Парфенова загремел на всю избушку. — Весь леспромхоз готовы съесть за хворостину! Вы без году неделя в нашем лесничестве, а я на этом месте… — Парфенов постучал по столу костяшками пальцев, сжатых в кулак, — слышите, я на этом месте — второй десяток! Я со всеми уживался, людей уважал, меня уважали, человеком был до вашего появления в Хирвилахти, а вы превратили меня черт знает во что!

Обрюзгшее лицо Парфенова побагровело, жилы на шее вздулись, глаза выкатились. Таким лесничая видела его впервые… За что он ее так ненавидит? За то, что она заняла его место?

— Гаврила Семенович, — тихо и раздельно проговорила Анастасия Васильевна. — Я прошу вас не кричать на меня и запомнить: вы — помощник лесничего, и я не превращаю вас, как вы говорите, черт знает во что. Я не знаю, как вы работали до меня, но то, что вы делаете сейчас, лесничество не устраивает.

Парфенов смотрел по-бычьи и молчал.

— Мы не можем мириться с вашей позицией по отношению к лесозаготовителям.

— Прикажете уйти в отставку? Выгоните?

Парфенов вызывающе вскинул голову, зрачки глаз сузились, стали злыми, острыми и, казалось, готовы были проколоть стоявшую перед ним женщину.

— Нет. — Анастасия Васильевна прямо смотрела в лицо Парфенова. — Выгонять не станем, но прикажем честно трудиться.

— Давление власти, товарищ начальница? — злобно перебил ее Парфенов.

— Нет. Дисциплина на производстве.

Анастасия Васильевна застегнула пуговицы полушубка, взяла варежки со стула. Парфенова подмывало выплеснуть в ее спокойное лицо все накипевшее в нем раздражение.

— Заставите на людей волком глядеть? Заводить дружбу с вашего разрешения? Меня с Куренковым вам не поссорить — дудки! Хотите отнять моего единственного друга? Не трудитесь!

— Дружите, с кем хотите. Мне нет до этого никакого дела. Но мы не позволим приносить интересы лесничества в угоду вашему собутыльнику. В каком виде вы приняли от Куренкова вырубку в одиннадцатом квартале? Горы несожженных порубочных остатков, брошенный на лесосеке тонкомер?

Парфенов отвел глаза в сторону, зло пробубнил:

— Не придирайтесь. Вырубка нормальная. Всегда такие принимали.

— До меня вы, как лесничий, могли делать все, что вам угодно, это на вашей совести. А сейчас, Гаврила Семенович, мы потребуем от вас добросовестного отношения к делу.

— Сколько лет работал, все были довольны, а вам не угодил! От лесхоза ни одного выговора, с леспромхозом ни одного значительного столкновения за десять лет! Не доводите меня до крайнего шага, слышите?

Анастасия Васильевна молча надевала варежки.

— Уйду из лесничества, будь оно трижды проклято! — Парфенов сорвал висевшее на плече полотенце и, скомкав, бросил его с силой на стол. — Вы меня мальчишкой на побегушках сделали! Гоняете по лесу, как затравленного зайца. Дышать не даете. Сегодня же, сейчас, все брошу и уйду!

Голос Парфенова сорвался, губы дрогнули, и что-то жалкое промелькнуло в глазах. Он опустился на табуретку, спиной к лесничей. Ласка, виляя хвостом, подошла к хозяину и села напротив.

Скупая улыбка скользнула по лицу Анастасии Васильевны.

— Никуда вы не уйдете, Гаврила Семенович. Вы привыкли к лесничеству, к людям, к своей избушке на курьих ножках. Не расстанетесь вы и с вашим другом Куренковым. Не так легко взять все и бросить.