Хозяйка леса

38

Парфенов один тосковал в своей избушке. С Куренковым он поссорился. «Гаврила, помирись с Настасьей Васильевной. Баба она хорошая, правильная». На это Парфенов ответил другу: «Выбирай: или наша дружба, или бабья юбка». Куренков оскорбился и его оскорбил.

«Хоть ты и образованный, Гаврила, а разобраться по совести — круглый дурак». Был мир, покой, друзья. Появилась баба в лесничестве, и все перевернула вверх дном. Сотрудники теперь с ней заодно, во всем у них согласие, а Куренков хочет показать себя с лучшей стороны. Пусть дураки верят в то, что Михайло стал сознательным лесозаготовителем. На его участке не мнут молодняк, не ломают семенников, не залезают в топором в куртины, сохраняют между волоками подрост. Михайло хитер, как старый лис. Он хочет, чтоб о нем заговорили в республике. Он своим рабочим внушил: мол, мы во всем первые идем, не уступим другим лесозаготовителям нашего места. Поможем лесоводам в их хозяйстве. Честолюбив друг! Во всем и всюду славы добивается. Перевел участок на скользящий график. У него первого лесорубы стали работать по сменам. Смена смене сдает на ходу механизмы, на разогрев времени не тратят, выгоняют в день по семи кубиков на брата. С Баженовым прессовальный станок придумал. Станок в лесу прессует порубочные остатки, а соседний кирпичный завод с места забирает плиты на топливо. Видал он, Парфенов, фотографию в журнале «Лесное хозяйство». Михайло стоит у станка рядом с главным инженером, улыбается во весь рот. Как же! Он с Баженовым какую-то лесовалочную машину изобретал, хвастался, мол, Алексей Иванович без него, как без рук. Ну, и дьявол с ними со всеми! Он, Парфенов, плюет на всех и ни в ком не нуждается.

В воскресенье Парфенов собрался на охоту. За ночь выпал снег. Первая половина зимы на исходе. Позади остался день зимнего солнцестояния — 22 декабря. Любо Парфенову одному в лесу. Глухая тишь, полный покой. Снег сияет, горит алмазами, морозец пощипывает нос. Деревья распушились инеем, в сонной дреме красноствольные сосны склонили головы в тяжелых снеговых шапках, на бархатисто-зеленом лапнике елей пушистым слоем лежит снег, в косматой изморози застыло чернолесье. Хорошо идти по нетронутому снегу. Рыжеватым шаром катится впереди Ласка, и никого вокруг. Хочется петь, кричать, слушать ответное эхо. Ласка залаяла. Зовет. Кого вспугнула? Ага, глухаря! Огромная лесная птица, размерами почти с индюка, взлетела на воздух. Пусть летит таежный отшельник, подстрелим другого, успеем. Ну, что, псина, так обиженно смотришь? Понимаю. Ты стараешься, а я зеваю. Дальше, дальше, Ласочка, заберемся в самую гущу леса, в непролазную чащобу, чтобы ни одного человеческого голоса не долетало до нашего слуха. Слышишь далекую песню? Это комсомольцы. Горластое племя. Шишки собирают. Субботник. Ну, и пусть, для них — субботник, а для нас — воскресенье — день отдыха трудящегося человека. Меня поздно перевоспитывать. Я давно вышел из комсомольского возраста. Самоцветова устраивает субботники: «семейные», «пионерские», «школьные», «комсомольские». Для аэросева нужно прорву семян. Я по всем статьям ни под какой субботник не подхожу. Тише, Ласка, тише! Оглушила своим лаем. Куда помчалась, красотка?

Ласка лаяла с азартом, то глядя вверх на старую ель, то нетерпеливо оглядываясь назад, как бы подзывая медлительного хозяина. Она становилась на задние лапы, яростно царапала по коре дерева и заливалась звонким, сердитым лаем. Парфенов неслышно подкрался к своей верной помощнице, спрятался за стволом соседней ели, высматривая, где же в лапнике притаилась вспугнутая белка. А ель какая пышная! Великолепный снежный наряд. Снежная королева. Гордая, величественно-спокойная. Но вот качнулась еловая лапа, легким дымком заискрилась снежная пыль в прозрачном воздухе, и Парфенов увидел зверька. Белка, распушив веером хвост, покачиваясь на ветке, разглядывала собаку. Парфенов, не торопясь, прицелился в голову любопытной грызуньи. Выстрел рванул воздух. Камнем упал на снег серый пушистый комок. Еще одна шкурка. Дома больше двух десятков. Будет с полсотни, он подарит Матвеевне на душегрейку. Старуха ворчливая, но добрая.

Убив вторую белку, Парфенов пришел в хорошее расположение духа. Он погладил Ласку, назвал ее рыжей красавицей, умницей, дал ей кусок вареного мяса. В ольховнике вдруг из-под ног взлетела стая рябчиков. Птицы шумно забили крыльями, расселись по деревьям, начали перекличку. Посвистите, голубчики, сейчас я вас угощу. Парфенов спокойно зарядил ружье. Он обладал выдержкой, метким глазом, твердой рукой. В лесу на охоте он был подвижен, быстр и даже весел. Лень, вялость, мрачный взгляд тусклых глаз исчезали, как только он покидал поселок и людей. На охоте он был совсем другим человеком, и таким его знал только один Куренков. Приятели одинаково любили лес, охоту, собак, и даже Ласка служила им обоим одинаково усердно.

Собрав подстреленных птиц, Парфенов спустился к речке. Здесь он разведет костерок, зачерпнет воды из проруби. Синий лед звонко ломается под ударами топора. Вкусно пахнут жареные рябчики. От стаканчика водки во всем тело разливается приятное тепло. Хорошо без людей! А что сейчас делает Куренков? Пошел на охоту или дома сидит?

При мысли о друге в Парфенове всколыхнулась, поднялась со дна души приглушенная лесным покоем ненависть к Самоцветевой. Все отняла: друга, работу, покой. Первый раз за долгих пять лет дружбы он поссорился с Михайлой. Да, Парфенов жил с мастером дружно и хотя часто спорил, но никогда не ссорился. Он любил его за жизнелюбие, душевное здоровье, силу. Слабый духом, он тянулся к нему, как хилый стебелек к солнцу.

— Променял на бабу, — зло проговорил Парфенов вслух и выпил еще маленький стаканчик водки.

Ласка смотрела на хозяина, покачивая закрученным на спину хвостом и поводя острыми стоячими ушами. Парфенов ласково потрепал собаку по шее, затоптал костер и, вскинув рюкзак на плечи, отправился в глубь леса..

Ах, как хорош лес в зимнюю пору! Алмазами сверкают кружева заснеженного леса. В густом ельнике на снег легла зеленоватая тень, на полянах снег горит нежными розовыми красками, а на озерах и реках под солнцем сверкает всеми цветами радуги. Ради лесной красоты он, Парфенов, готов терпеть все неприятности в лесничестве. Куда он уйдет от этой красоты, покоя, тишины?

Короток зимний день. Не устал Парфенов бродить по лесу, а солнце уже стало клониться к закату. Золотой диск багровел, расплющивался, как кусок раскаленного металла под молотом. Небо на западе пламенело желтыми, палевыми, зелеными красками. Дальнее озеро втягивало в себя солнечную багровую глыбу быстро и жадно. Вот уже осталось одно полукружье небесного светила, потом оно стало на глазах таять и, наконец, превратилось в узенькую полоску, словно кто-то мазнул живой пламенеющей краской по фиолетовой кромке неба. Солнце село, но на небе еще долго дрожали багровые стрелы.

Охоте конец. Парфенов довольно ухмылялся. Надолго запасся дичинкой. Сегодня ему повезло: беляка взял. Раненый зайчишка ушел было спасаться в осинник, но разве Ласка упустит? В поезде его увидят свои. Пусть завидуют его удаче. Может, и Куренков с комсомольцами был на субботнике? Скорее, Ласочка, на развилку! Туда подадут рабочий поезд, и мы с тобой заберемся на площадку.

Черт побери, таки лезет под ноги каждая кочка! Парфенов поднялся с земли и тотчас же опустился прямо в сугроб, вскрикнув от резкой боли в ноге. «Ласка, Ласка!» — звал Парфенов убежавшую вперед собаку. Ласка мчалась на зов хозяина, снег вихрился под ее лапами. «Ласочка, что будем делать, а? Посеревшее лицо Парфенова морщилось от боли и отчаяния. «Ласочка!» Парфенов обнял собаку. Лайка лизнула его в лицо, запрыгала вокруг, залаяла, как бы вопрошая: «Ну, что ты тут делаешь? Вставай, пойдем».

На развилке прокричал паровозик рабочего поезда: «Жду-у!» Парфенов на четвереньках пополз из сугроба, вскинул ружье. Прогремели выстрелы. С елового лапника взметнулся столб снежной пыли. Перекатное эхо долго не угасало. На делянке Куренкова — сборщики шишек. Может, они услышат, поймут: человек зовет на помощь. Коля — молодой бухгалтер лесничества — знает, что он на охоте. Коля звал его на субботник… Ах, как горит ушибленная нога! Огнем горит, сапог стал тесным, если не шевелиться, боль можно терпеть. Неужели перелом? Парфенов беспомощно оглядывался вокруг, прислушивался. Тишина. Синие тени ползут из чащи. Острые иглы впиваются в лицо. Мороз крепчает. Хотя бы один человеческий голос! Вероятно, Самоцветова ушла со своими общественниками на поезд. Дать еще сигнал?

Ласка с недоумением смотрела на хозяина: «К чему такая оглушительная пальба?»

Темнело. Морозная мгла сгущалась.

…Ночью Анастасию Васильевну разбудил осторожный стук в окно. Она открыла форточку. Куренков? Что ему нужно? Накинув полушубок, она открыла входную дверь. Свет лампочки упал на встревоженное лицо мастера.

— Настасья Васильевна, Гаврила, с охоты не вернулся. Не иначе, беда с ним приключилась.

Анастасия Васильевна разбудила Колю. Коля подтвердил предположения мастера. Да, Парфенов утром собирался на охоту. Он, Коля, звал его на субботник, но Гаврила Семенович сказал, что он, дескать, не дурак тратить свой выходной на сбор шишек.

— Куда же он пошел, Коля?

— Не знаю, Анастасия Васильевна. Когда мы собирали шишки, я слышал выстрел со стороны Черного бора… А не мог он заночевать у дяди Саши?

Куренков махнул рукой, как бы отметая предположение Коли. Гаврила со всеми разругался. Бирюком жил.

Проснулась Матвеевна, заахала. В такой морозище шастать по лесу? На чем ехать, где искать?

— Попросим мотовоз с вагончиком, — сказал Куренков. — Коля, лети в общежитие, разбуди Сергея, а мы, Настасья Васильевна, с тобой к главному. Начальник депо — человек черствый, его не упросишь. Алексей Иванович поможет.

Матвеевна принесла из кладовой два фонаря «летучая мышь».

Еще издали Анастасия Васильевна увидела спет в окне Баженова.

— Полуношничает наш Алексей Иванович, — с уважением проговорил Куренков. — Чертежи-то наши завод принял. Обещали опытный образец машины сделать.

— Разве он закончил чертежи?

Куренков сказал, что главный инженер — человек скромный, занимается себе делом и не кричит, не шумит. Он, Куренков, всегда готов помочь главному.

По гребнистым волнам сугробов бежит робкий свет «летучей мыши». Поселок спит. Черное небо с мигающими звездами неподвижно. Темно, только березки светятся в усадьбе Баженова. Не хотелось Анастасии Васильевне переступать порог его дома. Она избегала встреч с ним, старалась с головой уйти в работу, уговорить себя, что счастье не для нее, но все ее старания ни к чему не приводили. Желание видеть его, говорить с ним, слушать его голос, жажда счастья, от которого она отказалась рассудком, не покидали ее, а властно росли, овладев ее сердцем.

Куренков стучался в дверь, а она стояла на крыльце и чувствовала, как сильно бьется в ее груди сердце.

Лучше бы ей не входить в его дом, в ту комнату, в которой она бывала редкой гостьей.

— Я не один. Мы с Настасьей Васильевной, — пробасил Куренков, когда отворилась дверь.

Баженов слушал мастера. Из-под накинутого на плечи пиджака виднелась белая рубашка. Анастасии Васильевне показалось, что он постарел, похудел, на лбу прибавилась морщинка.